25.03.2014

Постмодернизм в политике – просто беда

Мы оказались обитателями не только другой страны, но и другой планеты

В Гуанчжоу был построен дом в виде нефритового диска, китайского символа высокого статуса. Но народ идею не принял и стал называть круглый небоскреб «пончиком». Фото Reuters

Мир изменился буквально за недели. Мы оказались обитателями не только другой страны, но и другой планеты. Ангела Меркель настаивает на том, что Владимир Путин теряет связь с реальностью. Наш ответ: изменилась сама реальность, Запад просто не успевает перестроиться.

Пока мир изменился не настолько, чтобы вовсе игнорировать старые принципы, однако и выход из кризиса вряд ли возможен без их осмысления. Конфликт уже за рамками взаимоотношений между лидерами, режимами, государствами и блоками: ломается нечто фундаментальное. Это уровень даже не геостратегии, но мегатрендов цивилизации. В таком утверждении нет ни романтического преувеличения, ни возвышения мелкого крысятничества. Но выход в другой горизонт иногда помогает объяснить идеологические эпидемии и политические эпизоотии, угрожающие популяции в целом, а значит, и найти средство избавления. Если оно вообще есть.

Так же не бывает, чтобы страна и мир вдруг в корне изменились за считанные дни, даже за месяцы или годы. Значит, что-то глубинное зрело давно и только сейчас выплеснулось на поверхность бурным конфликтом. У тектонических сдвигов другое темпоральное измерение – в особом времени.

Сейчас аналитика не скупится на масштаб: пересмотр Будапештского меморандума, итогов холодной войны или даже Второй мировой. Пишут о перерождении режима, вознамерившегося двинуться от авторитаризма к тоталитаризму, хотя и с сомнительными перспективами, о кризисе всей системы международных договоренностей, обязательств, гарантий безопасности. Но все может оказаться еще серьезнее, вплоть до эпохального столкновения даже не геополитических конкурентов, а цивилизационных моделей, и не только географических (Запад и Евразия), но и исторических (модерн и постмодерн). Тогда аналогичные процессы и знаки кризиса должны наблюдаться и вне политики – в культуре, искусстве, философии и науке, в архитектуре, в структурах и практиках повседневности... И там же скорее всего больше шансов найти выход из кризиса, чем изнутри сносящей головы политики. Первое, что в таких делах приходится преодолевать, это втянутость в процесс, тем более в конфликт в острой фазе.

На эту роль явно напрашивается постмодерн – если, конечно, понимать, что это нечто большее, чем не лишенный карикатурности стиль письма или проектирования. Аргументов хватает: постмодерн – самая масштабная на данный момент парадигма, к тому же буксующая, явно задержавшаяся на этом свете и упорно подвигающая требовательных интеллектуалов на поиски выхода. Нынешний кризис может показаться далеким от столь отвлеченных материй, поэтому нужны пояснения.

«Божья роса на голубом глазу»

Самое общее, что может объединять политику, культуру, повседневность и пр., – это язык. Основные характеристики: синтаксис (отношения между элементами), семантика (взаимоотношения между знаком и означаемым), прагматика (особенности употребления). Постмодернистский синтаксис отличается демонстративным, мало чем ограниченным нарушением «правильных» связей и приемов сборки, композиции. Особенности семантики характеризует цитирование «руинированных» текстов, когда исходный смысл не важен и берется как сырой материал в создании нового коллажа. Прагматику postmodern отличают ирония и снижение пафоса, критика «избыточной» серьезности и героики. Иллюстрации из литературы, архитектуры, музыки или театра лежат на поверхности, но с языком политики чуть сложнее.

Сейчас всех завораживает всплытие дикой идейной архаики, но в этом мраке мало кто видит новое качество – архаику... постмодерна. В этой сборке цементирующим может оказаться совсем другое, начиная, например, с нездоровой склонности Владислава Суркова к постмодернизму. Как-то в ходе разбора его сочинения о суверенной демократии он признался, что вообще любит «текучие» тексты. Там и в самом деле был формат, слишком фривольный для программного документа (а претензия на идеологию была, и какая!). Была и претензия на стиль, хотя такое сгущение импортных слов, оборотов и идей выглядело слегка комичным в тексте про суверенность. И он не одинок: просто в постмодерне могут работать в том числе и люди, этого слова вовсе не выговаривающие.

В языке нынешней пропаганды бросается в глаза разложение синтаксиса как системы норм в связях слов и высказываний. На публику обрушивают массив текстов, плохо совместимых логически и легко противоречащих друг другу. Логика подорвана или отменена, типовая форма – коллаж из разрозненных информационных «вспышек» и утверждений, многократное повторение которых в разных комбинациях должно гипнотизировать или зомбировать – в зависимости от степени внушаемости. То же во времени: через пару часов можно утверждать прямо противоположное без какого-либо смущения – здесь «полный сброс предыдущего» не эпизод, а принцип. Более нет правил приличия; ничто не сдерживает: ни внутренняя логическая совесть, ни внешняя критика, хотя бы и убийственная. Полотно называется «Божья роса на голубом глазу». (Зачем возвышать даже простую ложь и речевой блуд до изысков постмодернизма, будет понятно потом, хотя такие сомнения предсказуемы и понятны.) Когда нужна максимальная скорость, разрывы в логике возникают против желания (например, в присоединении Крыма, когда на ходу меняли вопросы референдума, вносили и отзывали законопроекты, декларировали независимость, хотя вопрос был о вхождении...). Хаоса в заявлениях на межгосударственном уровне меньше, но и здесь сброс утверждений уже не проблема. Нужен законопроект «Об упрощенном отказе от того, что говорили вчера».

То же с семантикой. В литературе это обычно раскавыченная и вырванная из контекста цитата, которую в свой текст вставляют как чужой обломок. «Искусство принадлежит народу. Взять его у него – наша задача!» Иногда хватает узнаваемой пары слов и мелодии: «Ресторан не выбирают. В нем сидят и выпивают» (примеры автора). Здесь, как и в синтаксисе, – подрыв правил, в данном случае означения и интерпретации. Сказанное может значить вообще все что угодно. Нет нужды показывать, как это работает в текстах власти, в использовании закона против оппонентов или в толковании международных норм. И так ясно.

Так же понятно с иронией как знаком постмодерна в архитектуре или литературе, даже в моде. Джинсы с галстуком можно, но не всерьез. Коллаж из выдранных цитат ироничен сам по себе. То же в архитектуре, когда врезают нарочито чужеродную деталь или просто сбивают масштаб фрагмента без привязки к общей тектонике (гигантская, несоразмерная капитель, ничего не несущая, подвешенная колонна и т.п.). Но беда, когда цитаты из ампира врезают в подобие советского модерна не для троллинга, а всерьез, для «красоты», тем более с претензией на новый стиль – синтез совка, украшенного позолотой, с остротами от постмодерна. Это беда не только архитектурная: у нас любят выдавать анекдоты за притчи и заповеди, а на казарменных шутках строить мировоззрение.

В том, что сейчас делает власть в политике, ирония часто есть, но злобная, мрачная, иногда садистская. Здесь судят и изолируют будто с усмешкой (как у судьи в «деле Болотной»). Считается, что показательная клоунада, возвышая суд, еще более унижает судимых. Идея пересечь маршруты марша «За мир» и шествия деревянных солдат Урфина Джюса в алых шапочках и курточках была не только провокацией, но и издевкой. Возможно, 15 марта сарказм был и в минимуме милиции и отсутствии «космонавтов» с автозаками: теперь ходите хоть сотнями тысяч –  ни на что не влияет. Разрывы логики и смысла наших внешнеполитических демаршей не смущают население, поскольку воспринимаются как веселый вызов «пиндосам»: а мы вас еще и так... вертели.

Системная проблема: когда в политику проникает то, что в литературе или архитектуре воспринимается как модное «развлекалово», улыбка превращается в оскал, со всеми вытекающими. Эстетика нарушения порядка и правил в разного рода художествах оборачивается в жизни беззаконием и беспределом. Эффектные разрывы означения и толкования украшают литературу, но в серьезных отношениях приводят к разрушению коммуникации, утрате договороспособности. Это уже видно во многих перипетиях нашей внутренней политики, но особенно ярко издержки неосмысленного политического постмодернизма видны в коллизии вокруг Украины, причем с обеих сторон конфликта, хотя и в разной степени.

Архитектура без архитектора

Важно определиться с «историческим размером» события. Постмодерн это что – временный каприз или эпохальный ответ на эпохальный вызов? Это важно и для культуры, но и для оперативной политики. Отсюда ответы: как с этим бороться, можно ли вообще, а если можно, то где и как.

Чтобы понять, откуда все это взялось и куда движется, полезно обратиться к материалу архитектуры. Во-первых, постмодерн здесь родился и здесь же, если суждено, и умрет, а значит, выход из него где-то рядом. Во-вторых, в этой истории с архитектурой все очень наглядно.

У всякого «пост-» есть то, от чего он отталкивается. У постмодерна это, естественно, модерн – но какой? Есть модерн, начавшийся от Современного движения (Modern Movement) первой половины XX века (обычно его опознают через «функционализм» в духе Корбюзье, Гропиуса и пр.). Есть более ранний модерн рубежа веков, в России наиболее узнаваемый, например, через Шехтеля. В философии и теории цивилизации модерн отсчитывают и вовсе от Нового времени. Но если признать, что в общем виде постмодерн – это реакция на тотальный проект и избыточный порядок, то эта история куда длиннее.

Полноценной городскую среду делает сочетание планируемой архитектором-художником «архитектуры проекта» (регулярные ансамбли, градостроительные «оси», «лучи», «диаметры») и «второй архитектуры» – исторически сложившейся, спонтанно формирующейся среды, которую никто специально не проектирует и которая формируется в целом самопроизвольно. Но идея тотального порядка с этим не смиряется. Перелом наступает в Новое время с его представлением о счастье как о разумно устроенном тотальном порядке. В этой идеологии полагается, что идеальное состояние наступит тогда, когда архитектура проекта вытеснит спонтанную, неупорядоченную среду как мешающую всеобщей гармонии.

Современное движение в начале XX века по-своему дорабатывает этот идеал (проектировать «от дверной ручки до системы расселения»), а главное, воплощает его в реальном градостроительстве. Но тут же выясняется, что идеал ложный: жить в макете, реализованном в натуральную величину, тоскливо независимо от его качества. Происходит резкая переоценка ценностей: главным предметом внимания оказывается не шедеврально запроектированное, а, наоборот, исторически сложившееся – «архитектура без архитектора». И профессионалы и обыватели начинают ценить то, чего раньше не замечали за «памятниками», – Замоскворечье, города Средиземноморья. Но поскольку исторически сложившееся тотальным проектом отменено и больше не возникает, архитекторы сами начинают имитировать случайное, несовершенное, неупорядоченное. В итоге выясняется, что от искусственного беспорядка может мутить не меньше, чем от тотального порядка. На утомительно кудрявом фоне опять хочется одновременно и чистой архитектуры произведения, и утраченной спонтанности. Круг замыкается.

Эта длинная и извилистая траектория прослеживается практически во всем. Экологическое сознание возникает, когда вмешательство в среду становится критичным. Ученые обещают осчастливить мир, всех согреть, вылечить и накормить, но в момент, когда экспансия знания становится опасной, набирает силу самокритика науки (биомедицинская этика и пр.). Большой модерн начинается с проектов «идеальных городов» и потом несет этот образ до конца прошлого века во всем, где есть установка на всеобщее счастье и радости правильного порядка. Но не случайно планировки идеальных городов мало чем отличаются от проектов идеальной тюрьмы, подобной знаменитому «Паноптикуму» Иеремии Бентама. На пике высокого модерна два тоталитарных колосса (СССР и Германия) сталкиваются в крупнейшей в истории войне – каждый со своим тотальным проектом. После их поражения, одного во Второй мировой, другого в холодной войне, мир пытается построить новый порядок, с новой «архитектурой». И что?

Здесь приходится вновь вернуться к условиям задачи.

Эпоха «вооруженного постмодернизма»

Есть и другое представление о модерне – как об эпохе эмансипации Человека и движения к торжеству Права (Юрген Хабермас). Тоталитаризм как продукт модерна сюда не вписывается. Но точки соприкосновения есть. Русский авангард был искусством свободы, но уже в поэзии и маршах воспевал организованную массу как биомашину.

Модерн – это просвещение, перевоспитание, обновление, революция... Это миссия, пафос, напор, героика, подвиг, бросок. Это всегда битва за что-то против чего-то, даже если это что-что – темнота сознания или болезни тела. Борьба за лучшее против хорошего. Мегапроект и борьба за его воплощение. Модерн – это завоевание, например, открытием земель или установлением тотального счастья и всеобщего блага. Проще говоря – война (в широком, теоретическом смысле).

Но модерн – это и порядок, ограничивающий всякую войну, вводящий ее в рамки, подчиняющий правилам – даже если это правила «спящей войны» как тотальной взаимной угрозы.

Постмодерн снизил угрозу, поступившись профетизмом и героикой, избыточным пафосом, культом проекта. Вы хотите правды, справедливости и всеобщего счастья? Возьмите себя в руки! До вас пробовали. Из самых популярных цитат: «Всех смертных грехов опаснее восьмой — ложно ориентированная самоотдача» (Артур Кёстлер). Ну, и про преступления и глупости, совершаемые «с серьезным выражением лица».

Набирая силу, постмодерн подпиливает «большой порядок», но и на место самоорганизации и живой спонтанности ставит их имитацию. Полная аналогия тому, что происходит в городе: умирает градостроительство, искусство планировки, но и на место «второй архитектуры» приходит не исторически формирующееся, а искусственное среднее арифметическое между порядком и беспорядком, равномерно уделанное постмодернистскими бантиками и фанфиками.

Постмодерн в политике делает абсолютно то же. Он размывает конституционный порядок, делает кудрявым законодательство, а вместо свободы на микроуровнях в промышленных масштабах производит ее имитации.

Упорядоченная архитектура произведения оформляла прежде всего пространства власти, но она же загоняла власть в рамки. Это проявлялось и в жизни: даже неограниченная монархия держалась в рамках достоинства и ритуала. Ее вседозволенность была весьма условной. И наоборот, спонтанная архитектура была местом приватного – частной незарегулированной жизни.

Постмодерн вывернул эту схему наизнанку. Пространства приватной жизни (современные жилые районы) остались жестко расчерченными, подобно относительно комфортной казарме, тогда как территории власти и социализации проектируются с оживляжем и капризными вывертами. Это полный аналог новых политических отношений: власть наращивает свободу для себя, одновременно загоняя общество во все новые ограничения. Типичный авторитаризм в стиле postmodern.

Но самое захватывающее начинается, когда вся эта постмодернистская политическая конструкция бросается на реализацию нового модернистского мегапроекта, а то и вовсе очередной утопии, например имперской. Вновь реабилитируются миссионерство и мессианство, истовый пафос, отчаянная героика, культ экспансии и борьбы против всего плохого за все хорошее. Но уже без сдерживающих рамок, без обязательств перед логикой, смыслом и с тяжелой отчаянной иронией вплоть до эсхатологии в духе «все, как один, в борьбе за».

Особенно острые ощущения бывают, когда такой постмодернизм, прорывающийся назад в модерн, хорошо вооружен. Очень зрелищно.

Реконструкция целого

Выход из положения намечается опять же в концептуальной архитектуре, пытающейся уйти от среднего арифметического между порядком и беспорядком. Это попытка воссоздать упорядоченный градостроительный каркас города, одновременно реабилитируя спонтанную среду с ее свободой и способностью формироваться естественно-исторически.

Эта модель как опорная схема распространяется и на прочие контексты регулирования – в политике, в экономике, в финансовом и техническом регулировании, в функционировании законодательства и обеспечении права, в устройстве государства в его политических и повседневных взаимоотношениях с гражданами и т.д., вплоть до обустройства глобальных отношений на более комфортной и менее опасной, а сейчас, возможно, уже и на просто спасительной основе.

В общем виде это выглядит как сочетание разнонаправленных и распределенных, но связанных усилий: достижения более жесткой, но и существенно ограниченной в объеме регуляции на макроуровне при минимуме регулирования в зоне приватного, в «теле самоорганизации» – на микроуровне. Здесь одно обусловливает другое. Когда внизу не хватает свободы и возможностей адаптации, мы оказываемся в положении, в котором «исторически сложившееся» остановилось, и более уже никогда не возникнет в ходе заранее не запроектированных изменений. И тогда неразрешаемые внизу конфликты начинают подрывать несущую макроконструкцию, вплоть до мирового порядка.

Когда исчезает «архитектура без архитектора», это подрывает и отношение к архитектуре порядка, в том числе к «архитектуре» конституционных норм или глобальных отношений, что мы и наблюдаем. И наоборот, если наверху не хватает определенности и жесткости там, где они необходимы, внизу начинаются проблемы с манипулированием правом, безудержным нормотворчеством, небрежением законом со стороны самой власти. Или, например, с адаптацией мигрантов, недоосмысленным мультикультурализмом и пр.

Там же, где модель хорошо организованной органики работает, там относительно спокойно возникает новое «исторически сложившееся» – примерно с тем уровнем разумности и конфликтности, с каким в историческом городе формируются улица или двор. Люди какое-то время совместно проживают кусок жизни и приходят к решению, которое (например, через тот же референдум) застывает на карте местности в режиме «как получилось». Но именно эта органика и ценится в естественной среде.

В архитектуре имитация не прошла, и это уже заставляет искать выход. В политике все еще хуже: здесь постмодернизм еще только осваивает возможности стратегии «плевать на все» и «все дозволено», но уже нет времени убеждаться, насколько это опасно, и искать другие стратегии. 

Все это очень непростая история. Для начала надо как минимум осознать суть и масштаб задачи. Речь идет о новой логике, этике и эстетике сборок буквально во всем: в средообразовании и языке, в экономике и политике, в микрофизике власти и в архитектуре глобальных отношений. Придется войти в тот же размер шага: модерн, постмодерн, теперь выход из него... Косметическим ремонтом и мелкой перестройкой здесь уже не отделаешься. История с Украиной – первый звонок. Но какой!

Александр Вадимович Рубцов – руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН.

Источник: http://www.ng.ru/stsenarii/2014-03-25/14_chaos.html