назад
Р.Г. Апресян Грант РГНФ № 06-03-90303а/Б
Исследование развивалось по двум направлениям: 1) продолжение обсуждения концепта «общественная мораль» на Форуме образовательного ресурсного центра «Этика» (/uplfile/ethics/RC/ed/f/soc_eth/soc_eth.html); в нем приняли участие А.В.Прокофьева и коллеги из белорусской группы проекта: Я.С.Ясевич, Т.В.Мишаткина, А.С.Лаптенок. 2) разработка индивидуальных тем по заявленным исследовательским направлениям и завершение статей – глав в будущей коллективной монографии.
Проект и некоторые его содержательные результаты были представлены на секции «Актуальные проблемы биоэтики в контексте общественной морали: теоретический анализ» междуанродной конференции «Деятельность комитетов по биоэтике и биоэтическое образование» (Минск, 15 ноября 2007).
Хотя первые опыты концептуализации идеи обществнной морали наталкиваются на критику и непонимание, выделение такого понятия представляет собой ответ на реальную сложность, неоднородность, или, говоря образно, «симфоничность» такого феномена, как нравственность. Эта неоднородность обнаруживается, на превый взгляд, в различии между двумя нормативно-ценностными системами, которые условно можно назвать моралью нравственно совершенствующейся личности, и общественной моралью. Конечно, такой взгляд предполагает ответ на ряд вопросов, и один из наиболее настоятельных состоит в том, как соотносятся между собой эти системы в качестве структурных единиц единого явления.
Анализ истории этической мысли показывает, что их взаимная соотнесенность может пониматься по-разному. По сути дела, мы можно говорить о двух топологических моделях. Во-первых, о модели проекции «индивидуальной» («идеальной», «абсолютной», «перфекционистской») морали в область социальных отношений и жизни организованных человеческих сообществ. Эта модель характерна для религиозно-теологической мысли, но не только. Во-вторых, модель сосуществования двух самостоятельных механизмов регулирования поведения, конкретизирующих предельно общее нормативное содержание морали. Эта модель представляет собой интеллектуальную новацию политических философов, пытавшихся выяснить специфику публичной морали на контрастном фоне морали частных лиц. Так, Т.Нагель еще в конце 1970-х годов высказывал мысль, что нет никаких априорных оснований для того, что воспринимать публичную мораль как результат логического вывода из морали приватной и что подобная «гипотеза выводимости» оставляет целый ряд особенностей публичной морали необъясненным.
Достоинства и недостатки этих топологических моделей можно оценить, только учитывая изначальную амбивалентность употребления самих терминов «мораль» или «моральный». С одной стороны, в широком языковом обиходе мораль (нравственность) понимается как особая область практических принципов. Основанием для ее выделения выступает наша способность при принятии решений или вынесении оценок отталкиваться от представления о самостоятельной ценности интересов (или блага) каждого представителя человеческого рода. Именно это представление позволяет задавать моральную квалификацию тех или иных ситуаций, институтов или деяний. С другой стороны, под моралью понимается особая, совершенно специфическая форма регулирования поведения. Мораль начинается там, где реализация упомянутого выше ценностного представления происходит исключительно на основе самобязывания индивидов, вне институциональных средств воздействия на характер человеческих поступков. Отсюда вытекает стремление рассматривать мораль как явление, соположенное с другими формами нормативного регулирования (прежде всего, с правом).
Если обращаться уже не просто к словоупотреблению, а к исследовательским дефинициям морали, то они, как правило, включают в себя следующий набор содержательных и формально-функциональных признаков. Формально мораль есть совокупность безусловно повелительных, приоритетных, всеобщих, обращенных по преимуществу к мотивам нормативных положений, опирающихся на идеальные санкции. Содержательно она определяется идеалом равно бесконечной ценности человеческих личностей, который диктует необходимость поступков, выражающих стремление к миру и взаимопомощи вплоть до самопожертвования ради другого человека. Очевидно, что первое из упомянутых выше пониманий морали не придает существенного значения двум заключительным функциональным признакам и не настаивает на том, что неформальность и неинституциональность регулирования непременно вытекают из приоритетности, универсальности или особенностей нормативного содержания морали. Второе понимание, напротив, придает одинаковый вес всем перечисленным выше позициям и не позволяет исключать какую-нибудь из них.
Возвращаясь к вопросу о топологии морали, можно сказать, что первое, расширенное и менее строгое, понимание морали легко совмещается со второй топологической моделью: обобщенное (еще не индивидуальное и не общественное) нормативное содержание получает конкретизацию в различных сферах человеческой практики. Результаты такой конкретизации могут конфликтовать между собой, но сама ее возможность под вопросом не стоит. Второе, более строгое и узкое, понимание морали заставляет принять первую топологическую модель (или упоминающуюся Т.Нагелем «гипотезу выводимости»). Это предопределено тем, что такие свойства как неформальность и неинституциональность автоматически предполагают в качестве исходного явления именно индивидуальную мораль. Она оказывается тождественна морали в целом. Однако эффективный вывод общественной морали из индивидуальной воспринимается при этом как чрезвычайно трудное, а то и вовсе сомнительное предприятие. В формализованной и институционализированной общественной морали мораль совершенствующегося индивида попросту не узнает себя, то есть не видит в ней сущностно морального явления. Если разговор идет о справедливой войне, справедливом наказании, справедливом налогообложении, то для человека, принявшего второе понимание морали, это будут исключительно правовые, или, вернее, политико-правовые и экономико-правовые феномены. Они не имеют отношения к моральной сфере. И, соответственно, здесь нечего делать этике как особой форме теоретической деятельности.
Казалось бы, этот вывод должен подвести итог анализу проблемы топологии морали. Если мы хотим обсуждать общественную практику в свете принципов нравственности и влиять на нее с нравственных позиций, не отдавая на откуп реалистической логике политики или экономики, следует принять «гипотезу невыводимости» и трехчастное понимание нравственных феноменов. Однако, дело в том, что в дискуссиях не только сохраняется неопределенность по поводу механизмов формирования общественной морали, но эта неопределенность создает также двойную интерпретацию основного объекта исследования. Можно даже предположить, что термин «общественная мораль» используется для двух разных явлений: «общественная мораль I» и «общественная мораль II».
«Общественная мораль I» характеризуется как результат отражения в обществе в целом и различных его сферах – политически-административной, хозяйственной, потребительской, рекреационно-реабилитационной, культурной – основополагающих, абсолютных и универсальных (по каким-то критериям) принципов. Тем самым, в область общественной морали попадают принципы построения и оценки законодательства, принципы принятия и оценки политических (и иных административных) решений, принципы, определяющие цели и направления деятельности добровольных объединений граждан и т.д. «Общественная мораль II» выглядит иначе. Необходимость вычленение этого феномен связывается авторами с изменением потребностей социального дисциплинирования в пост-современный период развития западной культуры и выступает при этом как механизм регулирования, который должен дополнить право, обычай и классическую мораль личного самоопределения в новых социокульутрных условиях. Это означает, что общественная мораль представляет собой воплощение нравственных принципов не в любых, но в особых институтах – внеправовых (а также внеполитических). Речь идет о корпоративных, профессиональных, коммунальных способах регуляции поведения. Тех, которые носят формализованный и институционализированный характер, но при этом сохраняют опору на идеальные санкции и не допускают полномасштабной кодификации. Тех, которые опираются на мягкое по-нуждение и последующее добровольное соответствие, а не на прямое и постоянное при-нуждение и т.д. и т.п. Таким образом, общественная мораль оказывается своего рода «серой зоной» между правом и политикой, с одной стороны, и индивидуальной моралью, с другой. В таком ходе мысли можно почувствовать стремление обеспечить компромисс со строгим и узким, традиционным для этической мысли определением морали. Общественная мораль при этом не теряет некоторые из привычных признаков морали в целом, а сохраняет их, хотя и в ослабленном, минимизированном виде. И если общественная мораль такова, то мораль индивидуального совершенствования имеет шанс узнать в ней собственную правомерную трансформацию.
Наверное, каждая из них заслуживает пристального исследовательского внимания. Однако ясно, что неотрефлексированность складывающего дсикурсивного опыта затрудняет осуществление задачи концептуализации понятия «общественная мораль».
В качестве первого и наиболее распространенного подхода к пониманию общественной морали нередко упоминается тот, который ассоциирует ее с вопросами, представляющими собой заботу «полиции нравов» – с законодательным и административным регулированием таких явлений, как порнография, проституция, полигамия. Действительно, ссуществует целый ряд социально значимых вопросов, при обсуждении которых нормативно-этическая составляющая очевидным образом преобладает. Их разрешение можно мыслить в качестве результата такого монологического рассуждения или такой общественной дискуссии, в которых принимаются во внимание исключительно аргументы, связанные с нравственным достоинством личностей и их свободой самовыражения. В этих случаях очевидным образом преобладает этическая (либо этико-правовая) терминология: терминология прав, благ или добродетелей. Таковы вопросы о порнографии, проституции и полигамии. К ним можно добавить более широкую проблему ограничения непристойности, а также проблему регулирования саморазрушительных индивидуальных практик (азартные игры, наркомания и т.д.)
Основное содержание такого рода проблем сводится к моральной категоризации тех или иных социальных явлений. Ведущим конфликтом при этом является конфликт между различными моральными интуициями, а носители этих интуиций нуждаются в способах их рациональной сверки и коррекции. В этом процессе ограниченную роль играют экспертные суждения фактического порядка и процедуры согласования групповых интересов (ведь для итогового согласования каждый из таких интересов должен предварительно пройти моральную категоризацию и быть признанным в качестве нравственно допустимого). Конечно, роль фактических, а не нормативных аргументов в дискуссиях по этим проблемам не исключается. Например, дискуссия о допустимости порнографии всерьез зависит от эмпирического удостоверения связи между потреблением порнографической продукции и сексуальном насилием, а дискуссия об азартных играх – от экспертных оценок, касающихся масштаба и степени игровой зависимости. Однако вопросы о том, какую моральную квалификацию следует давать этим явлениям, более фундаментальны для двух упомянутых дискуссий. Поэтому в самом буквальном и очевидном смысле общественная мораль пребывает именно здесь, в сфере выяснения нормативных основ коллективного попечения над общественными нравами. Расхожее словоупотребление (и следующие за ним исследовательские интерпретации) всего лишь фиксируют этот факт.
Однако есть и другие вопросы, имеющие предельно высокую социальную цену. При их разрешении фактическая сторона дела и согласование групповых интересов играют иную роль. Таковы, например, проблема расходования невосполнимых ресурсов, проблема поиска пенитенциарного оптимума, проблема определения механизмов и масштабов социального обеспечения и т.д. Здесь, в особенности, если согласиться с тезисом о «смерти» больших социально-политических идеологий, указание на объективные зависимости превращается в ключевой аргумент. Дискуссия об оптимальном решении таких проблем представляет собой не столько спор по поводу моральной категоризации явлений, сколько состязание более или менее обоснованных социологических прогнозов. Нормативно мыслящие субъекты присоединяются к одному или к другому прогнозу и уже на этой основе оказываются противопоставлены друг другу в качестве участников общественного дискурса. Они не спорят об основаниях оценки и целеполагании, их спор является спором о средствах.
Именно в таких случаях, когда решение проблемы зависит от сложного переплетения нормативных и фактических обстоятельств, когда с первого взгляда нельзя понять, где заканчиваются одни и начинаются другие, возникает сомнение, что мы сталкиваемся с проявлениями морали, пусть даже общественной. И это порождает потребность в применении какого-нибудь другого термина, например, термина «политика».
Однако, несмотря на соблазн в корне сменить терминологию, перед нами все же социально-этическое рассуждение, хотя и осуществляемое в несколько иных формах. Оно нацелено не только на апробацию оценочных позиций, но и на предварительное разграничение нормативных оснований, экспертных прогнозов, результатов согласования интересов и на их последующее осознанное соединение в ходе принятия конкретизированного решения. Чрезвычайно существенно, что подобное социально-этическое рассуждение противостоит скрытой подмене аргументов, задействованных при принятии решений. Оно не дает возможности подменить экспертный анализ моралистическим пафосом или утверждать экспертно-технический характер проблемы, сохраняющей элемент нормативного разногласия.
Представленное выше наблюдение показывает, что для создания целостной концепции общественной морали необходимо выявить и систематизировать различные моменты неоднородности самого этого явления. Понимание неоднородности требований, характерных для социально-этической императивности (требования к гражданину и требования к самому сообществу), необходимо дополнить фиксацией неоднородности вопросов, разрешаемых в сфере общественной морали, а также неоднородности средств их разрешения.
В свете различения морали личного совершенства и общественной морали представлет интерес предложенное разделение этики категорического императива и этики дискурса. При этом кантовская этика категорического императива рассматривается выражающей мораль самоопределяющейся и совершенствующейся личности и считается, что, как и вся классическая философии морали Нового времени, она не дошла в своем понимании Я до его отношений с персонализированными другими; добродетели и обязанности человека… как бы пребывали [в ней] вне контекста межчеловеческого общения. Это служит дополнительным аргументом в пользу ее непригодности для понимания специфики общественной морали. В свою очередь, хабермасова этика дискурса предполагает конкретизацию абстрактных норм и принципов, учитывает индивидуальность Другого, гарантирует его право высказать свое мнение и отстоять свой интерес. С этикой дискурса связывается функция регуляции общественных отношений и отношений между социальными группами. Кроме того, только он является адекватным ответом на потребности постмодернного общества, поскольку позволяет поддерживать партнерские отношения между имеющими разное миро- и жизнепонимание индивидами и группами. Отказ же от полного отождествления этики дискурса с социальной этикой связан лишь с тем, что существуют варианты коммуникативного понимания морали, относящиеся исключительно к интимно-личностному контексту (такие как, например, этика Э.Левинаса).
Каковы претензии к этому теоретическому (и, одновременно, историко-философскому) разграничению? Прежде всего, возникает вопрос по поводу характеристики кантовской этики как исключительно этики личности, отвлеченной и абсолютистской. Это представление вырастает из особого и совсем не единственно возможного прочтения И.Канта. А.Вуд полагает, что оно характерно в основном англо-американским авторам, вытекает из односторонней опоры на тексты «Основ метафизики нравственности» и «Критики практического разума» и состоит в том, что категорический императив рассматривается как непосредственно действующее правило поведения. Однако известно, что в пределах кантовской этики существует недискурсивная, монологическая конкретизация предельно общих принципов морали в виде ступенчатой системы обязанностей. Речь идет о содержащемся в «Метафизике нравов» последовательном переходе от «долга в узком смысле слова», включающем в себя «совершенные» правовые обязанности и обязанности уважения, к «долгу в широком смысле слова» и к «несовершенным обязанностям». На определенных этапах кантовская конкретизация создает пространство для учета как уникальности действующего субъекта, так и уникальности тех, чьи интересы затрагивают его действия. Вместе с тем, проясняя нормативные основы частного и публичного права, она восстанавливает кантианство в качестве такой этики, которая вполне «соответствует морали регулирования общественных отношений». Такова даже исходная кантовская этика, не говоря уже о кантианстве Дж.Ролза или Т.Хилла.
Кроме того, этика дискурса не является панацей в сфере решения социально-этических проблем. Во-первых, она находится в тисках всем известного парадокса. Если условия идеального дискурса, выставляемые ею, слишком жестки, то это исключает содержательную политическую коммуникацию. Если же, напротив, условия дискурса смягчаются, то возникающий на их основе консенсус не отличается от простого modus vivendi, который не может восприниматься как моральное решение проблемы. Во-вторых, в социально-этической сфере существуют принципиально некоммуникативные контексты, а также вопросы, не разрешимые коммуникативно. Возьмем пример справедливой войны. Самим фактом немотивированной агрессии, которая была начата, несмотря на попытки подвергшейся нападению стороны использовать все дипломатические средства для ее предотвращения, агрессор демонстрирует очевидное нежелание участвовать в каком бы то ни было дискурсе. Стороне, принимающей решение о начале ответных военных действий, ничего другого не остается как организовать дискурс, обозначенный Ю.Хабермасом как «предпринимаемый в качестве замены реального». То есть она мысленно имитирует участие противника в обсуждении ситуации и полагает, что это привело бы его (будь он рациональным участником дискурсивной процедуры, соблюдающим ее условия) к согласию на военные действия против самого себя. Диалогичность этой ситуации очень условна, а само применение дискурсивной процедуры выглядит избыточным. В некоторых иных случаях такие «заместительные» дискурсы, неизбежные в логике коммуникативного понимания морали, оказываются даже опасными, поскольку проводящая их сторона, создав свою интерпретацию особенностей и интересов Другого, замыкается в кругу «псевдодиалога», вместо отчетливого понимания того, что ее действия обусловлены не процедурой согласования, а ее собственными нормативными убеждениями. Следует помнить также, что этика дискурса действует неэффективно при разработке политики в отношении тех, кто по определению не может быть квалифицированным участником обсуждения (дети, душевнобольные и т.д.)
Сказанное выше не дискредитирует, конечно, этику дискурса как таковую. Однако ее не следует считать полным и абсолютно корректным отражением морали новой эпохи и единственно возможным основанием общественной морали. Как представляется, задача этических исследований в этом вопросе состоит не в завершении смены парадигм, а в поиске соотношения коммуникативных и некоммуникативных составляющих общественной морали.
Основные исследовательские направления:
- развитие концепции общественной морали с учетом частно-теоретических, нормативно-этических и этико-прикладных разработок проектного исследования (Апресян Р.Г.); - анализ динамики российского постсоветского нравственного опыта (Апресян Р.Г.); - критический анализ социальной этики добродетели и ее теоретических возможностей для исследования общественной морали (Артемьева О.В.); - исследование связи различных теоретических моделей и исторических форм соотношения морали и политики (с преимущественным акцентом на изучение советского опыта) (Гусейнов А.А.); - анализ нравственной составляющей базовой концепции российской модернизации (Земляной С.Н.); - анализ российских экономических реформ 1990-х годов в свете моральных критериев принятия политических решений (Прокофьев А.В); - разработка концепции роли насилия в переходе к посткоммунизму и анализ опыта постсоветского российского общества (Капустин Б.Г.); - сопоставление социальных учений РПЦ и Ватикана по проблемам соотношения христианской этики и светского права, личной, семейной и общественной нравственности, форм и механизмов реализации социального учения (Корзо М.А).
Результаты проекта отражены в публикациях:
Книга представляет концептуальную разработку понятия «общественная мораль», раскрывает ее специфику и границы, параметры и нормативно-этическое содержание. Делается попытка критического анализа различных подходов и методов изучения общественной морали (раздел I); анализируются вопросы, связанные с функционированием общественной морали, тенденциями ее развития и ее особенными проявлениями в различных сферах предметно определенной и профессиональной социальной практики (раздел II); рассматриваются частные и прикладные проблемы общественной морали (раздел III) вплоть до социально-этического анализа конкретных случаев (раздел IV).
Для специалистов и научных работников в области философии.
|
|||||
|
 |
|
    |
|
