Победоносцев К.П.
Вопросы жизни
Единство веры
Bacon.[1] Essays
Религия – главная связь человеческого общества, и потому счастье, когда религия сама в себе связана единством. Распри и расколы в религии – это зло было неизвестно между язычниками. Причина была та, что языческая религия состояла не столько в твердом веровании, сколько в обрядах и церемониях: можно себе представить, какая то была вера, когда главные учители и отцы церкви были у них поэты. Но Бог истинный есть верующий Бог, и потому служение Ему и вера Его не терпит смешения и совместничества. Итак, скажем несколько слов о церковном единстве: каковы плоды его, каковы его пределы и каковы пути его. Плод церковного единства (не говоря – главное – о том, что это Богу угодно – двоякий: одно для тех, кто внутри церкви, другое – для тех, кто вне церкви. Относительно первых несомнительно, что ереси и расколы служат величайшим соблазном; даже хуже, чем разврат, ибо как в плоти телесной рана или разрыв телесной целости важнее, чем расстройство внутреннее, так и в сфере духовной. Когда разорвано единство, это паче всего вытесняет людей из церкви или удерживает их вне церкви. И когда до того доходит, что один говорит: «Се в пустыни есть», а другой: «Се в сокровищах» (Матф. XXIV, 26), то есть когда одни ищут Христа в сонмищах еретиков, а другие в явном лице церкви, несется в слух всем людям властный глас: «не изыдите». Апостол языков (коего призвание особливо направлено было к внешним людям) говорит: «если вся церковь сойдется вместе, и все станут говорить языками, и войдут незнающие или неверные, то не скажут ли, что беснуетесь вы?» (1 Коринф. XIV, 23): и, конечно, не лучше будет, когда атеисты и внешние люди услышат столько разногласных и противоречивых мнений о религии, – это отвратит их от церкви и оставит сидеть «на седалищах губителей» (Псал. I, 1). К важному делу не идет шутка, однако хорошо выражается один шутник, сочинивший каталог книг с придуманными заглавиями: он поместил в числе их Мавританскую пляску еретиков. И подлинно, каждая секта имеет свою особенную поступь, и свои выверты телодвижений, что возбуждает
немало глумления у мирских людей, привыкших глумиться над всякою святыней. А для тех, кто обретается в лоне церкви, плод единства – есть мир, источник бесконечных благ: он утверждает веру; он воспламеняет любовь. От внешнего мира церкви изливается мир совести, и вместо работы над пререканиями и спорами о вере, писание и чтение обращается на книги о подвигах благочестия. Пределы единства должны быть верно установлены: это весьма важно. Тут две крайности: иным ревнителям ненавистна всякая речь об умиротворении. Для них дело не в мире, а в том, на которой стороне быть и к какой примкнуть партии. Напротив того, иные Лаодикияне (Апокал. III, 14, 15) и равнодушные люди думают, что можно согласить религиозные взгляды на среднем пути, остроумно одно с другим соединяя, – и становясь как бы посредником между Богом и человеком. Следует избегать той и другой крайности, и этого можно достигнуть, если бы в обществе христиан право и прямо изъяснены были, в духе самого Спасителя нашего, два расходящиеся положения: одно – «кто не с нами, тот против нас» (Лук. XII, 30),[2] и другое: «кто не против нас, тот с нами», то есть, чтобы основные и существенные предметы в религии были верно различены и отличены от предметов не столько веры, сколько личного мнения, обряда или доброго настроения. Многим может казаться, что это не важно и уже устроено; но когда б устроено было где-нибудь без всякого пристрастия, то, конечно, ввелось бы всюду. На это могу высказать только такое мнение, судя по своему не обширному опыту. Следовало бы людям остерегаться производить в церкви Божией раздор пререканиями двоякого рода. Одно, когда предмет пререкания слишком мелкий и пустой и не стоящий всей жаркой борьбы из-за него, возбуждаемой и питаемой противоречиями. О сем замечает один из отцов церкви: «Христов хитон нешвенный, но риза церковная была разноцветная», «In veste varietas sit, scissura non sit» (одежда может быть разнообразная, лишь бы не была разорванная). Одно дело единство, и другое – единообразие. С другой стороны, бывает, что предмет пререкания важный, но рассуждение об нем впадает в такие тонкости и так затемняется, что в нем не столько выясняется существо дела, сколько накопляется выводов остроумия. Разумный и мудрый человек, слыша, как иногда спорят между собой несведущие люди, думает в себе, что спорящие в сущности одного мнения, но согласиться никак не могут. И если так расходятся в суждениях люди между собою, то не приходит ли на мысль, что когда бренные люди, противореча друг другу, в сущности одного желают и к одному стремятся, Бог Всевышний, ведая сердца, – принимает и того и другого в едином. Прекрасно говорит о таких пререканиях св. апостол Павел, давая о сем наставление: «предание сохрани, уклонялся от негодных суесловий и прекословий лжеименного разума» (1 Тим. VI, 20). Люди создают противоречия там, где их нет, и одевают их в новые термины, столь твердо установленные, что термин управляет уже значением
предмета, тогда как в сущности это значение должно бы управлять термином. Бывает лживый мир или лживое единство: в одном случае, когда мир держится на темноте и невежестве, ибо во тьме никакого цвета не видно; в другом, когда прямо допускаются противоположные разности в основных положениях веры, и на этом основан мир. Правда и ложь в таких случаях подобна железу и глине в образе Навуходоносора, как его описывает пророческое видение (Даниил. II, 33, 41): приставные части к телу, но не одно с телом. Относительно способов к достижению единства, следует людям наблюдать, как бы, устрояя или ограждая религиозное единство, не разрушать и не искажать закон любви и связи человеческого общества. Два имеются меча в христианском мире: меч духовный и меч гражданской власти, и обоим есть место и назначение в деле утверждения религии. Но не должно быть место третьему мечу: это Магометов меч или ему подобный. Это значит распространять религию войною, или насиловать совесть кровавыми преследованиями (разве в случае открытого соблазна, богохульства или обращения религии на противогосударственные дела): тем более значит возбуждать и питать мятеж, оправдывать заговоры и бунты, вооружать толпы народные, и тому подобное: все это стремится к низвержению правительства – власти сущей от Бога. Так, вооружая одну заповедь на другую, люди, считая себя христианами, забывают, что они – человеки. Лукреций[3] поэт, повествуя, как Агамемнон[4] решил принесть в жертву дочь свою Ифигению,[5] дабы утолить гнев Дианы,[6] говорит: «Tantum religio potuit suadere malorum» (к таким ужасным действиям может побуждать религия). Что сказал бы он, когда б узнал о недавних ужасах Варфоломеевской ночи[7] во Франции или о пороховом заговоре[8] (Gunpowder Plot) в Англии? Он стал бы в семеро еще хуже эпикурейцем и атеистом. Если меч гражданской власти следует употреблять с крайней осторожностью в делах религии, то какое же чудовищное дело вооружить им толпу народную: оставим это анабаптистам[9] или подобным фуриям. Велико было богохульство духа тьмы, когда сказал он: «Вознесуся и буду подобен Вышнему»: но еще того богохульнее олицетворять Бога, будто Он говорит: «сниду вниз и буду подобен князю тьмы». И не лучше того, когда во имя религии люди доводят до свирепых и проклятых дел, до убийства князей властителей, до избиения массы народной, до низвержения государств и правительств. Поистине это значит низводить Духа Святого, вместо вида глубина, во образ ястреба или ворона, и на корабле церкви Христовой водружать знамя пиратов и злодеев. И для того весьма нужно, чтоб и церковь учением своим и уставали, и государи мечом своим, и все учения закона христианского и нравственности, – как бы кадуцеем Меркуриевым,[10] осудили и заранее предали геенне все поступки и мнения, стремящиеся к возбуждению и оправданию подобных ужасов, – что отчасти уже и сделано. Итак, надобно, чтобы в советах относительно религии во главу рассуждения поставлено было слово апостола Иакова: «Гнев мужа
правды Божией не соделовает» (Иак. I, 20), а один из мудрых отцов церкви замечает и сам исповедует, что те, кто в своих действиях держались политики насилия над совестью и на ней настаивали, нередко сами заинтересованы были в ней для личных своих целей.
Свобода совести и терпимость
Рассуждающие о свободе совести, в различных верованиях, сводят обыкновенно верование к понятию об убеждении, то есть к действию ума, остановившегося на известной идее. Однако верование в массе большею частью утверждается не столько на уме, сколько на воображении: оно дает первоначальную основу, создавая представления, из коих ум после того вырабатывает учение, слагающееся в схему и даже, при своем развитии, в целую систему. Таким образом совершается в человечестве неперестающий процесс психического религиозного творчества, плодящего без конца разнообразнейшие, иногда в самой дикой и безобразной форме, виды верований и вероучений. Веками утвержденные системы верований, в силе господственно покорившей милионные населения, объемлющие целые части света, огражденные кодексами заветов и могущественной ученой иерархией, – и те не удержали вполне своей цельности, разбиваясь на множество толков, взаимно враждебных и друг друга исключающих. Но вне этих вероучительных систем, огражденных крепкими стенами, кои созданы вековым трудом многих поколений, – совершается ежедневно и ежечасно работа новых пророков и проповедников, привлекающих к себе кружки, кучки и целые массы восторженных последователей. И каждая слагается в отдельный орган страстного стремления и страстной пропаганды. И то примечательно, что привлекаются к этому стремлению не только люди простые и невежественные, но и люди из среды цивилизованного общества. Никогда не было такого размножения сект всякого рода, как в наше время господствующей повсюду цивилизации и усилившегося общения между классами общества. Как будто проснулась вновь в массах потребность мистического стремления к какой-то новой вере, по мере того как ослабели в обществе вековые верования и предания минувших поколений. Вместе с тем явственнее приходят в сознание несоответствия с учением Христовым неправде и бедствий человеческого общества – и возникает стремление к действительному осуществлению на земле царства Божия, посредством нового учения любви и мира, отрицающего проповедь церкви о том же учении. На отрицании церкви создаются новые секты рационалистического свойства, с отражением или искажением протестантских и реформатских учений. Возрождаются древние суеверия языческого мира, ищущие соединения с божеством в диком обоготворении плоти и в развратных радениях. Наконец, самое отрицание всякой веры и всякого вероучения принимает вид особливого учения, требующего себе
господственной власти. Этому бесконечному смешению мечтательных и самочинных верований невозможно полагать одну общую основу в убеждении: их порождает нервная сила воображения, их размножает подражательная восприимчивость того же нервного чувства. Так в среде, охваченной новым учением, как бы ни было оно дико и невежественно, образуется психическое возбуждение, заражающее целую массу силою какого-то гипноза, против коего бессильно какое бы то ни было убеждение, – и развивается фанатизм непреклонный, нередко злобный и яростный, в иных случаях тихий и пассивный, с стремлением к страданию за правду. Но почти все вероучения, толки и секты одержимы, по существу своему, страстным влечением к пропаганде и к нетерпимости всякого иного верования. Стремление к этой цели пользуется для достижения ее всякими средствами – лестью, обманом, ложью, клеветою, обещаниями угрозами, нравственным и материальным давлением, доходящим до насилия, доводящим в иных случаях до массовых насилий и разгромов, совершаемых толпою. История новых верований и сект – всегда одна и та же. Первый проповедник додумывается до нового определения отношений человека к божеству. Создается мало-помалу новый догмат, новая классификация убеждений, действий, обязанностей. Являются ученики, проповедники, последователи, с жаром воспринимающие умом и воображением новую истину жизни и спасения – создается вера. Но если в начале всеми овладевало и во всех действовало духовное начало новой веры, масса, в большинстве состоящая из невежественных или неуравновешенных умов, привязывается исключительно к формам и внешностям системы учения и культа, заключаясь в стенах, построенных для всего стада, и на всех стоящих вне стен смотрит как на врагов и отверженных. Исчезает в веровании начало любви, без коего мертво всякое вероучение, и разгорается фанатизм вражды и преследования.
__________
В этом смутном смешении всяческих религиозных стремлений и мечтаний возможно ли разрешение противоречий искать в приложении к ним одного отвлеченного принципа свободы? Если б это была только свобода личного и совокупного самодовлеющего верования и соединенного с ним культа, было бы справедливо и достойно применить к нему полную свободу, и тогда в этом определенном смысле действительно являлась бы в действии безобидная для всех свобода совести – свобода убеждения. В течение многих столетий и эта свобода не допускалась: было время, когда преследование государственной власти и господствующей церкви распространялось на всякую ересь, на всякое уклонение мнения и верования от нормы верования, безусловно признанной государством: тогда жестокая и неуклонная кара поражала и отдельные и совокупность целых населений, не входя в рассмотрение побуждений. Но это время миновало, и тайное или открытое исповедание той или другой веры закон не признает преступлением, когда оно не
соединяется с открытым насилием против иного верования. Из-за свободы совести веками велась кровопролитная брань, и гонимое вероисповедание завоевывало себе свободу. Но вскоре же оказывалось, что эта свобода превращалась на каждой стороне в свою исключительную свободу, переходя в стеснение свободы для партии противоположного верования; оказывалось, что верования в сущности религиозные и церковные, сливаясь органически с инстинктами, интересами и стремлениями национальности или государства к преобладанию и к исключительности, заражались в своих стремлениях тою же нетерпимостью, против коей прежде отвоевывали себе свободу. Так длилась в течение веков ожесточенная борьба за свободу верования, и нельзя сказать, что эта борьба совсем прекратилась и в наше время, время, казалось бы, полного торжества принципиального начала свободы. И в наше время верование религиозное далеко не отделилось еще от верований и стремлений политических и национальных. Итак, одним провозглашением свободы нельзя еще разрешить в действительной жизни общества все противоречия различных верований. Оказывается, что провозглашаемая безусловная свобода совести обращается на деле в свободу насилия и преследования и служит не к водворению мира, но к распространению злобы и ненависти между гражданами. Нетрудно законодателю теоретически разрешить противоречие принципа с действительностью указанием на уголовный закон о возмездии карою за нарушение свободы насилием. Но угроза карою и самая кара, принципиально противополагаясь насилию, не устраняет возможности насилия в действительности. Правосудие совершается медленно и действие его простирается на совершившееся уже преступление и на лице обличенное в преступлении, а когда духом насилия и злобы объята совокупность фанатически преданной исключительному верованию и психически объединенной массы, правосудие в отношении к ней бессильно и бездейственно; бездейственно даже в отношении к обличенному лицу, когда в фанатическом его настроении и в возбужденном духе его исчезает действие угрозы и даже страдания, ибо всякое страдание представляется ему страданием за веру и правду. Кара, и тем более жестокая, не только утрачивает в таких случаях силу психического воздействия, но оказывает действие противоположное, производя усиленное раздражение, и из преступника производит мученика, который становится лишь новым орудием психического возбуждения толпы и привлечения к учению как бы ни было оно дико и невежественно, исправление же преступной воли наказанием становится совсем невозможно. Притом действие судебного механизма и в исследовании и в суждении становится совсем невозможно ввиду бесчисленных нарушений и насилий, совершающихся в тайне домашнего и общественного быта. С другой стороны, самые задачи правосудия становятся неисполнимыми там, где оно встречается со слепым фанатизмом, переходящим в безумие, которое не подлежит вменению и уничтожает всякое значение кары, овладевая гипнотически целою толпою
людей, потерявшею разум. Как проникнет правосудие в отдаленные углы и селения, где отец насилием и побоями принуждает жену и детей покинуть одну веру и соединиться с другою, чуждой? Тут нельзя ожидать и жалобы, ибо всякая жалоба привела бы лишь к новым насилиям домашней власти. Как действовать правосудию, когда в отсутствии на местах крепкой власти одна часть населения расправляется жестоким самосудом с другою частью из-за фанатизма в веровании, и загорается кровавая брань, в которой нельзя различить правду от неправды? При равенстве гражданских прав всех и каждого фанатик сектант может достигнуть властного положения и властного влияния на множество людей, состоящих от него в зависимости, и совершать над ними несправедливое давление в целях религиозного фанатизма. И тут право суда бессильно для устранения пристрастий и для водворения справедливости в отношениях. Так, горький опыт всех народов, всех поколений, всех времен до нынешнего дня, свидетельствует, что, пользуясь свободою совести, люди разных вероучений, во имя этой свободы нарушают эту самую свободу в отношении к другим, желающим этою свободою пользоваться. Об этом злоупотреблении свободы не должны бы забывать одушевленные ее идеей безусловные проповедники свободы. Свобода – необходимое, существенное орудие всякого мышления, всякой деятельности, но это орудие обоюдоострое и требует уравнения прав, из свободы проистекающих и на ней основанных.
___________
Спорный вопрос о веротерпимости, то есть о равнодушном отношении ко всяким верованиям, давно решился бы очень просто, когда бы все верования держались между собою в равнодушном отношении. Но этого никогда не бывало и доныне не бывает. Представительные люди в каждой церкви и в каждом веровании преисполнены страстного желания, чтобы все сторонние люди примкнули к ним и присоединились к их верованию. Это желание, разгораясь, ослепляет человека и получает характер фанатического требования. Источник его можно указывать – в благоволительном желании сообщить другим людям спасительное благо веры. Будучи сам убежден в том, что обладает единою истиною веры, и что эта истина одна для всех спасительная, ревнитель веры стремится со всею ревностью сообщить ее всем. Но этого недостаточно. Побудительные причины пропаганды очень сложны и действуют в душе пропагандиста – нередко для него самого бессознательно. Опыт всей истории церковных раздоров показывает, что ревнители веры, обладая властью, воздвигают гонение на всех, кто не принимает их учения, и подвергают их жестоким казням. Ревностные сектанты, и не имея власти, стремятся бранью, угрозами и насилием привлечь к своему учению и к его обряду всех, кто упорно держится своего прежнего учения и обряда, не щадят в своей ярости даже близких людей, презирая узы родства и дружбы. Верование, какое бы ни
было, ослепляет всего человека со всеми его ощущениями и стремлениями, со всеми его отношениями к людям, ко всем союзам человеческим, ко всему общественному и государственному строю. В душе каждого ревнителя таится желание утвердить свою веру и свое учение сочувствием и единением всех ближних людей: отсюда родится и усиливается страстное желание пререканий, состязаний и споров, коими раздражается еще ревность и питается возникающая из нее взаимная злоба, доходящая до ожесточения. Сколько бы ни рассуждали в теории принципиально о веротерпимости, на деле ее не существует, по природе человеческой, как скоро дело касается учения о вере. Нет ни одной церкви, нет ни одного вероучения (как бы ни было оно дико и бессмысленно), которое в действительности держалось бы проповедуемой им свободы: ни одно не отрекается от права отрицать и преследовать всякое иное учение. Такая свобода соединяется, и то в редких случаях, с совершенным равнодушием ко всякому верованию – но и это свойственно разве только натуре, по существу своему равнодушной и апатичной. Опыт показывает нам, что мнимое равнодушие ко всякой вере переходит в отрицание веры, именно той, которая в данную минуту представляется уму, а из отрицания способно переходить и в преследование. Отрицание Бога и веры в Него, или так называемый атеизм, получает свойство особливого верования в безусловную истину своего представления о вере и в ложное и погибельное свойство всякого иного представления о вере. Так мы видим, и безверие в свою очередь становится злобным гонителем всякой веры, или – как это ни странно – покровителем сектантских суеверий против веры, исповедуемой массою или большинством.
___________
Тому, кто живет и действует в обществе, в союзе с другими людьми, естественно, казалось бы, расположение и умение понимать и терпеть различие наклонностей, расположений и мнений. Но это расположение и мнение доступно немногим людям, ясно понимающим, что невозможно свести людские мнения к одной безусловной истине и что всякая истина с разных сторон является во множестве оттенков. А наше время особенно неблагоприятно для умственного и нравственного единения: повсюду возникают серьезные нравственные запросы от жизни и усиливаются непомерно быстрым возрастанием знаний, далеко не проверенных и не приведенных в систему. Отсюда – крайнее стремление к беспорядочному и одностороннему развитию каждой личности: стремление каждого усвоить себе те или другие идеи, до коих он так или иначе додумался, коих он так или иначе наслышался: это зовется убеждением или доктриною того или другого рода; а усвоивший их себе стремится распространять или применять эти идеи, отрицая все несогласное с ними безусловно. В этом смысле распространяется и усиливается в наше время дух нетерпимости к чужим убеждениям и мнениям. В обыкновенном житейском общении этому духу обособления нет большого разгула, потому что на каждом шагу стесняют его
приличия и условия житейского быта. Но зато в сфере религиозных верований гуляет он свободно, и уже много произвел и производит смуты и анархии: тут, можно сказать, царствует в умах дух нетерпимости. Право личного мнения, под именем свободы совести, выражается в болезненном напряжении нервного чувства, – и в упорном, бездоказательном и враждебном отрицании всего того, что с этим мнением несогласно.
__________
Отовсюду слышны крики о свободе, вопли о стеснениях свободы. Но те, кто кричат всего яростнее, требуя себе свободы, не хотят признавать свободу у других, – как будто всякий только собою живет и для себя живет и для себя всего требует. Но на своем я нельзя утвердить свободу. Всякий прогресс, всякая цивилизация, вся жизнь человеческая утверждается на том предположении, что всякий человек, пользуясь своей свободой, должен уважать свободу другого человека. Ныне все проповедуют свободное развитие индивидуальности – значит, всякий по своему, все себе устраивает и не признает ни в чем воли кроме своей. И в этом духе хвалимся мы возрастанием, прогрессом свободы – во всем, а прежде и более всего – в праве каждого высказывать и провозглашать свое мнение – о чем угодно. Правда, но тот, кто выражает свое мнение, должен признать и в другом разумную свободу мнения и уважать эту свободу, а не относиться к ней с враждою и презрением. На деле же мы видим, что люди уважают и похваляют только мнения, согласные с их мнением, мнения их партии. Мы видим это на всяком шагу, присутствуя при спорах о мнениях, о предметах самых существенных для общежития человеческого: о вере, о власти, о свободе, о любви. Видим, что люди не разумно состязаются, но бранятся, уязвляя друг друга. Видим, что никто из спорящих не сознает ответственности за себя в своем мнении, исходящем из личного его убеждения, но мнение большею частью является не своим убеждением, а только отзвуком и повторением чужого слова, чужого негодования и чужого задора. Кажется иной раз, бьются люди, лишенные разума, бьются во тьме, так, что удары падают в пустое место, или не туда, куда были направлены. Когда говорят о свободе, думают лишь о праве, и забывают, что со свободою нераздельна и великая ответственность. Если разделить эти оба понятия, – к чему способствует в наше время широкое развитие индивидуальности, – невольно приходит на мысль, как воспитать в людях способность уравновесить тяготу и разрешить задачу свободы.
_________
История гонений в минувших веках показывает, что всюду борьба происходит не между властью, преследующею за учение или мнение, и свободой, но между двумя противоположными видами мнения и гонения. И когда на Западе стала разрушаться в древние века древняя организация латинской церкви,[11] новые организации
новых верований прониклись тем же духом преследования, приняли ту же политику насилия над враждебным иноверием. Ей последовал Лютер,[12] ее держался Кальвин;[13] она же перешла в новые поселения Нового Света, в нравы и обычаи пуритан,[14] в законы Англии. Лютер ниспроверг до основания все здание Римской церкви, всю систему Римского богословия, с ее догматическими определениями; но когда пришлось ему из отрицания переходить к положительному определению веры, он создал свою веру догматическими определениями; отвергнув авторитет Римского Первосвященника и вселенских соборов, он все-таки поставил на место их себя и свой философский анализ текстов Св. Писания, и создал свою систему, исполненную новых технических тонкостей вероучения, и этой системе придал господственное, исключительное значение, в духе римской же нетерпимости. И современному человеку нечего гордиться, что дух нетерпимости исчезает из уголовного закона в виде кары за иноверие. Дух этот жив и доселе и действует, проявляясь только в иных формах. Желание настоять на своем, доставить победу своему, потому что оно свое, принимает вид ревности о благе общественном, об истине, об охранении начал того или иного учреждения, и, получая властную силу, страстно стремится одолеть противные желания и мнения. Может казаться, что религиозная терпимость обеспечена там, где утвердилось равнодушие к какому бы то ни было верованию, что власть, перед коею безразличны все верования, не может стоять ни за которое. Но опыт показывает, что это безразличие в действительности невозможно, по тому уже одному, что каждое верование, проникая глубоко в отдельное лицо и целые группы и сословия, отражается в отношении их ко всем остальным лицам и к общему строю общественной жизни. Безразличия мнений быть не может. Кто говорит: мне все равно кто какого мнения, не знает что говорит, и во всякому случае человек – неспособный о чем бы то ни было думать и составить себе мнение, неспособен и к разумной терпимости. Кто обладает этим свойством, тот имеет сам определенное мнение, сознает, каким путем пришел к нему и понимает, что на чужое мнение можно действовать только таким же путем – убеждения; но и на уме у него нет, что всякое мнение одинаковой цены с его мнением. Мнимое же равнодушие ко всякому верованию, сначала бессознательное, мало-помалу способно переходить в сознательное отрицание всякого верования, в презрение ко всякому культу, и если соединяется с властью, осуществляется в мероприятиях и законах стеснительных для всякого верования. Новейшая демократия явила уже довольно тому примеров. Новейшая демократия производит не объединение, но раздробление мнений и партий, крепко между собой враждующих и стремящихся одолеть друг друга всеми способами. Какой можно ожидать в таком состоянии терпимости. Терпимость, основанная на отрицании – хотя бы на отрицании насилия, – лишена твердого основания. Сколько бы ни провозглашали
ее в слух людям, сколько бы ни облекали в догмат или законное правило, от этого одного она не проникнет в жизненную действительность. Причина та, что терпимость в характере каждого человека есть и добродетель, и свойство, нераздельное с нравственною культурою. До этой добродетели не доросло и едва ли дорастет когда-нибудь человеческое общество, – и всего менее доступна она для современного общества, расколотого на множество мнений и партий. Добродетель же эта проповедуется каждому во имя высшего нравственного начала. Таково апостольское слово: «Кротость ваша разумна да будет всем человекам» (Филипис. VI, 5). Но этим словом «кротость» передается с греческого ἐπιείκεια, а у Аристотеля[15] (Rhetor. 1) так называется свойство «прощать недостатки и слабости человеческие и смотреть не на закон, а на законодателя; не на букву, а на дух; на намерение, а не на деяние; не на часть, а на целое; на весь характер деятеля в целом ходе деятельности, а не одну настоящую минуту; поминать добро паче злого; уметь сносить обиду; искать решения и умирения на словах, если можно избежать действия». – Вот на чем может и должна быть основана терпимость.
Свободные учреждения
Наше время – время развития демократии и демократического устройства свободных учреждений. Всеобщая подача голосов стала догматом, коему противиться – значит впадать в ересь. Изъявление народной воли в составе парламентов получило конструкцию столь искусственную, что становится уже игрушкою в руках господствующей партии и набранного ею большинства, так что во многих случаях действие парламентского учреждения клонится не столько к обеспечению гражданской свободы, сколько к ее стеснению в интересе господствующей партии. Тем не менее, когда заходит речь о способах к устранению беспорядков, произвола и злоупотреблений в государственном управлении и в делах гражданского быта, единственным для того средством предлагается введение и устройство выборных парламентских учреждений. Они считаются каким-то универсальным лекарством для обеспечения гражданского порядка, правды и свободы. Это – напрасное мечтание. Только в старой мифологической басне Минерва[16] в полном вооружении выходит из головы Юпитера.[17] Вековой опыт истории всех новых народов ясно показывает, что прочны и действенны только те учреждения, которых корни глубоко утвердились в прошедшем и возникли из свойств народных. А обращаясь к настоящему, видим, что тот народ в состоянии выработать и утвердить у себя свободные учреждения к охранению гражданской свободы, который проявил в своей истории способность к местному самоуправлению. Действительно свободен может быть лишь тот человек, кто самостоятелен, то есть, ясно сознавая цель своей жизни и деятельности, стоит на своем основании и может, не шатаясь, в своем
долге постоять за себя. То же должно сказать и о всяком человеческом обществе: если оно в этом смысле обладает действительной свободой, то и способно организовать у себя свободные учреждения. Способны к самоуправлению люди, издавна привыкшие и в личном быту и в обществе жить и управляться сами собою. Почерпая силы из земли своей, одушевленные ее духом, сохраняя в себе ощущение души народной, они успевают и в течение веков, и при развитии государственных учреждений, осуществить в местной жизни начала самоуправления. Но когда независимо от всего прежнего, прошедшего в истории, развития народного духа предпринимается во имя демократических начал насаждение в народе самоуправления новым учреждением по воле государственной власти, нельзя ожидать, чтобы принялось растение, не имея в земле корней, его питающих. Несутся отовсюду жалобы на бюрократию, захватившую в свои руки все нити не только государственного, но и местного управления и распоряжения народными силами. Но если под бюрократией разуметь организацию управления и надзора, отрешенную от жизни народной и связанную только формальным исполнением приказаний и правил, исходящих от центральной власти, то проповедникам демократических начал, предполагающим установить на основании их местное самоуправление, можно было бы на протесты их против бюрократии сказать: mutato nomine de te fabula narratur. Горький исторический опыт показывает, что демократы, как скоро получают власть в свои руки, превращаются в тех же бюрократов, на коих прежде столь сильно негодовали, становятся тоже властными распорядителями народной жизни, отрешенными от жизни народной, от духа его и истории, произвольными властителями жизни народной, не только не лучше, но иногда еще и хуже прежних чиновников.
_________
В древние времена Тацит,[18] описывая германские племена, останавливается в особенности на племени чауков или саксов, занимавшем своими поселениями так называемую Саксонскую равнину, у Северного моря, к югу от Датского полуострова. Он указывает на особенные их свойства – самостоятельность и обособленность. Живут они не в общинном союзе, но каждый особливо на занятой им земле, каждый свободным господином на своем уделе (suam quisque sedem, suos penatos regit). Люди не воинственные, но когда потребуется защита, быстро между собою ополчаются: всякий стоит за себя, а когда нужно, все постоят за всех. Сидят на тощей земле, возделывая ее, но ищут, подобно другим, лучших земель для себя. В V веке, когда римляне покинули плодородные земли Британии и вывели оттуда свои легионы, саксы туда переселяются и занимают плодородную часть края, расселяясь, по своему обычаю, обособленно: но общие дела решают, когда нужно, на собрании старших людей. Сила взаимного союза на земле основанного помогает им отразить нападения и захваты других племен того же края. Приходит эпоха датского завоевания: они вынуждены покориться завоевателям; но
успевают и от них отделаться в начале XI века. Затем норманны покоряют Британию, и завоеватель разделяет землю дружине своей на феодальных началах. Под властью новой Норманской и Анжуйской монархии англосаксонское племя благодаря своей земляной силе сохраняет, однако, свой обособленный быт, и в нем, наконец, ищут себе опоры мятежные вассалы против самовластного тиранства королей своих. Король Иоанн принужден уступить всенародному ополчению и утвердить по требованию баронов знаменитую Великую Хартию[19] в ограждение свободы англосаксонского народа. С этого времени (1215 г.) и доныне великая хартия служит основным правом (Common Law) английского народа и государства, основанием того самоуправления, которое помогло этому народу пережить самые смутные и мятежные эпохи своей истории. Прошло еще 60 лет: при Эдуарде I устраивается Английский Парламент,[20] и устанавливается окончательно в объединенной Англии строй законодательства, суда и правления. Самый Парламент явился только развитием тех же начал, которые можно проследить в собраниях старших людей у англосаксов до завоевания и в собраниях баронов последующего времени; а на статут Эдуарда 1283 года доныне еще делаются ссылки в подтверждение прав на суде. С этого времени начинается новая история Англии. Определяются основные черты самоуправления, на коих зиждется общественная свобода, не мнимая, не идеальная, но действительная. Дело общественное делается общественными силами, нераздельно с сознанием долга и ответственности, но не смешивается с деятельностью государства и ею не поглощается. Государству принадлежит государственное дело, дело верховного соблюдения правды и единства, то, что не под силу общественной деятельности. С тех пор, на тех же началах, совершается последующее развитие общественной жизни и государства в Англии. Когда кровопролитные войны Белой и Алой Розы[21] истребили бо́льшую часть старых родов норманнских, место их заступают новые роды крупных помещиков и свободных землевладельцев (gentry) и становятся хранителями той земляной силы, которою издревле крепло и держалось англосаксонское племя. Она помогает народу переживать тяжкие эпохи самовластия и тиранства Тюдоров[22] и Стюартов,[23] эпохи религиозных браней и преследований, – и две революции, которые не разрушили государства и не нарушили его целостности. И ныне теми же началами своего строя держится Англия. Совсем иную картину представляют судьбы Франции. Франки, выходцы из той же Саксонской равнины, заняли по берегам Рейна обширное поле, расселившись на пустых землях, и принесли с собою нрав того же самостоятельного владения землями, такое же начало самоуправления. Мало-помалу в борьбе с властью вождей своих, потом с первыми королями, они успевали оградить себя феодальным устройством, основанным на землевладении и на взаимной связи зависимых и верховных владений. Но когда феодальный быт мало-помалу под влиянием многих причин выродился из землевладельческого
в военный и разрешился в бродячем рыцарстве, на место феодальной силы выступила сила королевской власти в фамилии Капетингов.[24] Королевская власть была благодетельна для прекращения безначалия, разорившего весь край. Королевская власть водворила порядок и принялась за собирание Франции и за устройство внутреннего управления. Но по мере того, как утверждалось самовластие во Франции, приходили в забвение старинные начала самоуправления, и общество стало поглощаться в государстве. Политически стали слагаться границы Французского королевства – вместо феодальных дружин, собиравшихся для защиты по вольному расчету обязательных вассальных отношений, короли стали набирать войско для походов и завоеваний. С Филиппа Августа[25] (XII век) начинается систематическое собирание всех сил народных к одному центру королевской государственной политики. Государство собирает землю, но не с тем, чтобы утвердить свое правление на земляной силе, а с тем, чтобы с земляной силы собирать казну в распоряжение государства. Главным орудием правления стали чиновники и легисты,[26] прилагавшие формы Римской империи к конструкции новых порядков правления. В XIV столетии король учредил так называемые Собрания Генеральных Штатов (Etats généraux); но главною целью этих собраний было собирание как можно более денег посредством обложения в казну для государственных дел и предприятий; в состав их входили только духовенство, дворянство или рыцарство и города (потому что в городах скоплялись деньги); но вовсе не участвовали действительные владельцы, возделывавшие землю, на которую падало обложение. Земля же, откуда приходит земляная сила, не имела за себя ни представителя, ни покровителя. Таким образом слагалось мало-помалу такое понятие, что государство есть великая община, забота о коей принадлежит не людям, ее составляющим, но королю с его администрацией. А короли менялись и каждый из них приносил с собою то силу и разум (как Генрих IV),[27] то слабость и страсть к завоеваниям и праздникам. Каждое царствование приносило с собою умножение чиновничества, – и это умножение сделалось важным источником государственного дохода, посредством продажи должностей и чинов всякого рода. Так мало-помалу доросла Франция до состояния поистине чудовищного в славное царствование Людовика XIV,[28] когда раздалось вслух всем достопамятное его слово: «Государство – это я» (Lʼetat cʼest moi). Села и поля опустели, дворяне – владельцы имений покинули их и собрались все в Париж к придворной жизни, ибо жить вне ее считалось злом и бесчестием. Земледельцы, подавленные податной тяготою, погрязли в нищете, картины коей поражают нас в описаниях Лабрюйера[29] и Артура Юнга.[30] Жизнь представлялась возможною лишь для привилегированных лиц и государственных чиновников. Обществом овладело чувство отчаяния и бессилия; но когда правительство взяло в свои руки все общественное дело, все стали искать причину зла и бедствия в одном правительстве. Так, посреди нужды и бедности, посреди раздражения и злобы, созрело к концу XVIII
столетия крайнее напряжение общества, разразившееся великой революцией. Несомненно, что великая революция имела всемирное значение. Из нее вышло много благодетельных мер и новых стремлений; она разрушила много обветшавших форм правления и общественных отношений. Но какие плоды принесла она для Франции, какие внесла в нее органические преобразования? Революция не только не устранила того основного понятия об органическом слиянии общества с государством, понятия, на котором утвердилась, колебалась и падала Французская монархия, – но сама прониклась этим понятием и развила и осуществила его до последних пределов. «Частные лица составляют общество, и на обществе лежит забота об них, а представитель общества есть государство и оно всевластно». Вот мысль, которая, укоренившись в умах, до нынешнего для торжествует над ними и образует во Франции основные отношения государства к обществу. Как раз в то время, когда все общество было взволновано тяжкою о себе заботою и раздражением на государство, появился знаменитый Contrat Social Руссо[31] с фантастической теорией общественного договора, содержавший в себе подтверждение и красноречивое развитие той же мысли – и этим объясняется восторженный успех теории Руссо. Этой мыслью прониклось революционное правительство. «Мы должны составить народу счастие» – такие речи слышались в конвенте[32] 1793 года, – они и доныне слышатся. Что же дальше? Дальше, под маскою «свободы братства и равенства» – дикое самовластие, преследования и насилия; под предлогом свободы – подавление всякой свободы со стороны всех революционных правительств, одно за другим сменявшихся действием мятежной толпы. Дальше – безграничное самовластие новой Империи и приведение всей Франции Наполеоном Бонапартом[33] к одному знаменателю единоличного правления. Франция, с ее исторически сложившимися провинциями, со всеми местными традициями и обычаями, раздроблена на департаменты, единообразно поставленные под власть префекта.[34] Подавлены все элементы самоуправления в общинах сельских и городских, связаны регламентацией все общественные союзы, подавлена всякая свобода обучения, а все проявления общественной жизни отданы в руки чиновников – слепых орудий центральной власти. Местная община явилась только одною из единиц территориального и административного устройства, орудием центральной администрации. Дальше идет ряд новых революций, из коих ни одна не принесла органического преобразования, но каждая только повторяла еще настоятельнее, что всякая общественная жизнь поглощается государством, а государство берет на себя заботу обо всех и стало быть отвечает за все. «Мы, – провозглашает в 1848 году Луи Блан,[35] – мы приняли на себя страшную ответственность за благоденствие всех и каждого во Франции». Мудрено ли после того, что толпа, разочарованная в ожидании благоденствия, ополчается на государство и разрушает его, устраивая новое, которое, опутывая по-прежнему
самостоятельное развитие местной и общественной жизни, в свою очередь подвергается разрушению. Новая революция сверху восстановляет Империю, которая в свой черед разрушается, уступая место третьей республике; а эта еще решительнее воплощает в себе то же самое, не теряющее силы во Франции, слово Людовика XIV: «Lʼetat cʼest moi». Партия, забравшая в руки власть, становится государством и под маскою свободы подавляет во всем народе свободы жизни и деятельности. На знамени его написано: всеобщая подача голосов и воля народная; но и то и другое заведомая ложь, ибо более чем когда-либо умножились всюду слепые орудия центральной власти в бесчисленном чиновничестве, и все, кто только может действовать в народе, все, не исключая школьного учителя и содержателя табачной лавочки, вербуются каким-нибудь интересом в агенты господствующей на лицо центральной власти, и с помощью этих агентов набирается нарядным делом фальшивое большинство, служащее подложным выражением воли народной.
Демократия
Представители современной демократии представляют себя пророками всенародного блага и прогресса, выставляя народу свой идеал – предоставить в управлении народным делом участие всему народу и голосу каждого в особенности. Но вместе с тем они знать не хотят ни духа народного, ни вековых преданий и верований, на коих утверждалась жизнь народа. Демократия, когда попадает в руки ее механизм законодательства, принимается орудовать законами для своей цели, издавая закон за законом и не стесняясь нисколько соображением о том, насколько стесняются законом самые существенные стремления и потребности быта и духа народного. Этим путем создается и держится прямолинейный деспотизм мнимого народоправления, сосредоточенного в руках преобладающей партии, во имя идеальной истины и народного блага. Подводя все под уровень своего идеала, она стремится к осуществлению его посредством объединения и уравнения всего и всех простым способом общего правила и общей меры. На этом пути встречается она с крепкими, на вере и предании основанными, коренящимися в духе убеждениями лиц и целых сословий, – и стремится одолеть их, потому что в них видит главное препятствие своему объединительному и уравнительному процессу. В этом смысле всего для нее опаснее и всего противнее религия и церковь: воля человеческая так тесно связуется с верованием, в особенности церковным, что нелегко бывает одолеть ее. Отсюда борьба практической демократии с церковью: самое существование церкви – смущение и докука для демократии. Но на первый раз эта политика нуждается еще в религии, насколько религия нужна еще для ее целей; но для этого требуется снять с религии по возможности догматический облик, лишить ее способности действовать на душу дисциплиною характера и мышления;
пусть остается в ней то, что, по мнению политики, составляет ее недогматическую сущность, то есть общие начала нравственности, соединяемые с общим понятием о Боге и о нравственном достоинстве человека. Этим придается религии туманное свойство: она превращается в какую-то нравственную философию, имеющую в виду не духовное свойство человека, но одно лишь натуральное его свойство. Таким способом, очевидно, вытравляется из религии самая ее сущность. Отсекаются корни, без коих растение жить не может, хотя как бы имеется в виду сохранить плоды его, то есть удержать результаты христианской совести, отняв ту веру, которая создала ее и хранила. Но политика демократии думает достигнуть тех же результатов, заменяя в школе Закон Божий курсом морали, а в жизни общественной любовь и жалость христианскую началами и учреждениями альтруизма и филантропии. Но все это лишь на первый раз. Далее двинулась во Франции демократия, достигнув полного господства. Она воздвигает уже безусловное гонение на религию, предпринимая насильственно вытравить ее из нравов и из гражданского быта.
_________
Франция, воображаемая страна свободы, жила со времени Наполеона I под действием ст. 291 Уголовного кодекса. Эта статья гласит: «Никакое сообщество (ассоциация), состоящее более чем из 20 лиц, с целью собираться ежедневно или в положенные дни, для рассуждения о предметах религиозных, политических или иных, может быть образовано не иначе как с разрешения правительства и на таких условиях, какие ему предпишет правительственная власть». Такова была мера свободы, предоставленная обществу в течение ста лет и при действии свободных парламентских учреждений. Ныне законодательство свободной французской демократии ограничило еще эту меру. По закону 1901 г. разрешение на образование вновь общества дается не иначе как особым декретом Государственного Совета. Но мало этого. Закон присовокупляет, что дальнейшее существование такого, хотя бы разрешенного общества зависит вполне от правительства: общество распускается и прекращается декретом Совета министров. Если же откроется общество без разрешения или будет собираться после запрещения, то каждый член его подвержен штрафу в 5000 франков и тюремному заключению на год, и тому же наказанию подвергается всякий, кто даст собранию место в своем помещении. Казалось бы, однако, что общества, законно существовавшие ранее этого закона, не подлежат ему. Нет; как бы давно они ни действовали, в какие бы ни вступили отношения и договоры с городами, коллегиями, публичными учреждениями и пр., они должны прекратиться, если не испросят себе разрешения новым порядкам. При уничтожении же общества все его имущество подвергается ликвидации мерами правительства. Весь этот закон направлен в особенности против религиозных конгрегаций, посвятивших себя учению и воспитанию юношества,
призрению и лечению бедных и больных. Их-то все предприняла уничтожить новая власть, во имя свободы управляющая Францией. С уничтожением конгрегаций рассеиваются и изгоняются тысячи деятелей, большею частью учителя и учительницы. Но им-то жестокий закон воспрещает заниматься учением где бы то ни было, безусловно, под опасением такого же штрафа и тюрьмы. Жестокий закон, но еще более жестоко его исполнение. Правительство не замедлило без всякого разбора закрыть, распустить и ликвидировать не менее трех тысяч конгрегаций, издавна действовавших до издания нового закона. Мало и того. Когда возникла у некоторых надежда воспользоваться новым законом и испросить разрешение на открытие новых конгрегаций, и предъявлено о сем несколько сот ходатайств, правительство отказалось входить в рассмотрение их, и Палата Депутатов по требованию Комба[36] отвергла их все огулом без рассмотрения. Дошло до того, что когда некоторые сестры милосердия решились оставить свои обеты и в светском звании продолжать свою деятельность, правительство стало преследовать их строгими карами: иных подвергли преследованию за то, что они в частном доме даром ухаживали за больными. Случалось, что суды отказывались от беззаконного преследования, но высшая Кассационная Палата, действуя по предписаниям властей, стала отменять правые приговоры судов. Всякие протесты местного населения и ревнителей закона и правды против самовластия властей имеют последствием только принятие мер и законов еще более строгих против всякой деятельности, носящей на себе имя и печать религии и церкви. Итак естественно, что не только люди, преданные религии и церкви, но и разумные государственные люди всего мира с удивлением и негодованием спрашивают: до каких насилий, наконец, дойдет, под знаменем свободы французская демократия. «Комб и его сподвижники, – замечает справедливо один Американский публицист, выразитель общественного мнения страны, – воображают, что они суть двигатели прогресса; но в сущности они повторяют заблуждения и ошибки средневековой политики властей. Что совершал Филипп II,[37] делая орудием своей политики Инквизицию; что совершил во Франции Людовик XIV, отменив Нантский эдикт[38] и обрекая протестантов на изгнание; что совершала Англия, вынудив своих разноверцев к переселению в Америку, то самое совершают теперь Антиклерикалы во Франции, в своей ненависти к религиозным конгрегациям. Разве это не то же самое жестокое гонение на ересь, вывороченное в другом виде?»
___________
Изучая эпоху французской революции, поражаешься той идеей о человеке и обществе, какая в то время была у всех в голове: идея поразительно ложная и совсем несогласная с учением первых умов того времени – Вольтера,[39] Монтескье,[40] Бюффона.[41] Предполагают, что человек сам по себе абстрактное существо, человек первоначальный и природный – по существу добр и разумен: на
этом строят идиллию. Это заключение считается строгим выводом из философии XVIII столетия: но то верно, что его не может допустить разум – и разум чисто природный, нисколько не церковный. По крайней мере наука, наука точная и твердая, теряет революционный дух и даже становится антиреволюционной. Зоология показывает нам у человека звериные острые зубы: надо смотреть, как бы не проснулся в нем инстинкт плотоядный и зверский. Психология показывает нам, что разум в человеке держится на словах и на образах: надо смотреть, как бы ни выродился из него истерик и безумный. Политическая экономия показывает нам, что всегда существует несоответствие между числом населения и достатком продовольствия: итак, не забудем, что и во время благоденствия и мира не престает борьба за существование: как бы не раздражить и не разжечь ее, умножая взаимное недоверие участников этого состязания. История показывает, что государства, правительства, религии, церкви – все великие учреждения – служат единственным средством, помощью коего человек – животное дикое – приобретает свою малую долю разума и правды: надо смотреть, как бы ни погубить цветок, подрезывая корень. Словом сказать, мне кажется, что чистая наука воспитывает дух благоразумия и охранения, а не дух революции и анархии: достаточно для этого видеть и уразуметь всю сложность и все тонкое устройство состава общественного: тогда нельзя будет и поверить всем шарлатанам, предлагающим решительные и простые универсальные лекарства от зла... (Тэн).[42]
Вера
Современные мыслители и ученые подвергают критике не только основания того или другого вероисповедания, но и самые основания религиозного чувства в человечестве. Возбуждается вопрос о нравственном и социальном его значении. Спрашивают: возможно ли ему удержаться, и какое получит оно значение и какие формы в применении к новым условиям жизни, которые может создать будущая социальная эволюция человеческого общества. Невозможно гадать о будущем, проникая мыслью в тысячелетие предстоящих судеб вселенной и земного человечества. Тайна земного бытия остается перед ним, мрачная и неразрешимая. Религиозное чувство нераздельно с нею: оно живо и неискоренимо, ибо коренится в природе земного бытия человеческого. Человек всегда будет ощущать свое бесплодие, несмотря на все усовершенствования материальных условий частной и общественной жизни, всегда будет ощущать себя раздвоенным существом, вопреки всем учениям, провозглашающим свободу плоти и похоти, всегда будет сознательно или бессознательно стремиться к идеальному единству и совершенству. Сколько бы ни ощущал он в себе животной силы и энергии, сколько бы ни наслаждался ею, душа его не перестанет помышлять о пределе земного бытия. И мы видим, что
по мере того как овладевает человек силами природы, временем и пространством, но все больше ощущает духовную пустоту и тоску о жизни. Доколе человек не превратится совсем в животное, религиозное чувство нельзя исторгнуть из души его и из социальной жизни: всякое для этого насилие будет безумием, и самые фанатические преследования религии приведут с другого конца разве к извращению веры – в суеверие. Формы религиозного чувства неистощимы, простираясь от самого чистого и возвышенного к чудовищному. Охранение высоты, чистоты и истины религиозного верования принадлежит церкви. Церковь, не взирая на разнообразную примесь форм и видимых обрядов и обычаев, подлежащих переменам в течение веков, останется всегда ковчегом религиозной истины. Вне церкви религиозное чувство впадает в заблуждение плоти и гордости, в мечтательное настроение духа, в фантастические формы культа. Наше время – время упадка религиозного чувства, или, лучше сказать, его извращения. С отрицанием предания, закона, принятых начал нравственности, соединяется искание новых форм верования, новых нравственных начал, измышление новых фантастических предметов культа – состояние, подобное тому, в коем пребывало Римское общество в эпоху Антонинов.[43] Но глубокая душа, жаждущая и ищущая истины, рано или поздно почувствует и познает ее.
___________
Где нет веры, там на чем утвердить чувство долга и сознание ответственности – основу всякого нравственного побуждения и воли? Религия одна есть правило жизни, непрестанное напоминание человеку, что есть Бог и ищущим Его Мздовоздатель, – духовный авторитет, на коем утверждается обязанность человека к Богу и ближним. Этого не может заменить никакое нравственное учение. Оно основывается теоретически на начале блага общественного, пользы общественной (утилитарианизм), с отрицанием религиозного начала, хотя практические выводы и положения этого учения почерпаются из понятий и обычаев, исходящих из религии и на ней основанных. Но нравственное правило, в применении к действительности, к обстоятельствам места и времени, к интересам своего я и других лиц, подвержено колебаниям и сомнениям, требующим поверки с основным началом, которое для утилитарной нравственности заменяет совесть. Но это начало абстрактное, и потому решение на основании его вопроса о том, что должно в данном случае делать или какую цену имеет сделанное, требует умственной операции, мало кому доступной и во всяком случае неясной и сопряженной с колебаниями, сомнениями, и с возбуждением новых вопросов. Напротив того религиозное мерило долга не умственное и не абстрактное, но связано нераздельно с живым чувством тронутой верою души, и способно действовать на душу непосредственно, бессознательно и без умственного напряжения, применяясь свободно к новым отношениям и условиям жизни, но не изменяясь в основе
своей и в господственном действии на душу. На началах нравственности создается искусственная совесть, но христианская совесть есть око Божие в душе человека: а перед нею – животворящий ее любовью и правдой живой образ Божий в лице Христа Спасителя. И некуда убежать человеку от веры, потому что он сам от себя убежать не может. Как бы твердо ни положил он в своей гордости отрешиться от Бога и быть сам себе Богом, он остается на земле, окруженный со всех сторон тайною бытия, и как бы ни хотел от нее зажмуриться, не может в тайниках души своей не ощущать ее. Все-таки стоит он на пороге чего-то неведомого и вечного, имея, по выражению Гете,[44] внизу, под собою, могилы, а вверху, над собою, звезды свода небесного.
Правда
Во всем человечестве и в каждом отдельном человеке дух живет и питается и растет стремлением к идеалу, то есть к высшему, что нельзя обнять, в чем нельзя достигнуть совершенного осуществления. В этом стремлении – все существо духовной жизни, ибо то, к чему стремится дух, есть нечто абсолютное и непреложное, то, что держит на земле душу живую, без чего всякое существо человеческое бессмысленно влачится по земле. Это стремление прирождено и заложено во всякой душе человеческой, и когда душа погасила его в себе, становится она лишь звуком и словом. Едва зачинается сознание в душе, как в ней зачинается мысль о начале всех начал, откуда всякая жизнь происходит, мысль о любви и правде, и поднимается стремление в верх бытия. Это живое зерно не извне положенное, и никакая наука не в силах ни породить, ни вложить его. Где есть оно, там начало истины; где оно пропало, там ложь и мертвенность. Но и совсем погибнуть не может оно, а кто вообразил себе, что вынул его из души своей и живет без него, тот лжет самому себе и всех о себе обманывает. И тот, кто дошел до упорной мысли о том, что одна и есть правда, правда непреложного закона материальной природы, – и тот готов каждую минуту бессознательно отрицать все, что в отношении к себе ощущает как обиду или насилие. Вся история человечества и вся всемирная литература наполнена воззваниями к правде и воплями о неправде и мольбами, да водворится правда на земле. Вся Псалтирь Еврейская[45] есть песнь о правде и неправде, несущаяся от земли к небу, и оттого стала она достоянием духовного утешения и ободрения от горя и неправды. Теми же воплями наполнены все пророческие писания, и доныне поэтические песни всех времен и всех народов взывают о том же. Это поистине тот пророческий свиток, на коем «писана быша предняя и задняя и рыдание и жалость и горе». «Доколе, – говорит пророк, – плакати имать земля и трава вся сельная иссохнет от злобы живущих на ней». Но напрасно мечтало бы страдающее от неправды человечество, что может оно когда-нибудь последовательным развитием учреждений
своих и обычаев водворить на земле царство правды, царство Божие. Стоит во всей истине слово Христово: «Царство Мое не от мира сего».[46] В течение многих веков человечество успело выйти из дикого состояния бесправия и владычества грубой силы над массами и последовательным развитием учреждений утвердило господство права в отношениях между людьми, с установлением порядков на праве основанных. Слава Богу! Но господство права не есть еще победа и господство правды, ибо право есть лишь формальное признание правды, и каждое учреждение орудуется людьми, а человек в раздвоенной природе своей носит зачаток лжи, с которою несовместима правда. Закон, распределяя и определяя права, велит воздавать каждому должное; но каждое право в законном определении своем есть лишь подобие и отражение правды; и применение закона, утверждаясь на букве его и сливаясь с нею, способно явиться в действительности неправдою. Суд, как бы ни было совершенно сложное его устройство, становится ареною для состязанию о правах, в коем победа принадлежит нередко не тому, кто пред совестию прав, но тому, кто более искусен в состязании, и самый доступ к состязанию обставлен, но необходимости, формальными условиями, соблюдение коих тяжко и не всякому доступно: суд становится крепостью, в которую нелегко проникнуть и из которой еще труднее освободиться. С водворением свободы для труда и для всякой деятельности, с умножением и усовершенствованием всех способов ее и орудий, открываются новые бесчисленные пути приобретения, для безграничного умножения богатств, новые бесчисленные виды собственности с крепкими ее ограждениями, но вместе с тем открывается страшная непроходимая бездна между богатством, довольством, пресыщением немногих – и отчаянною нищетою массы страдающих и погибающих от бессилия, бедности и невежества. Создаются общественные учреждения на помощь страждущим, во имя гражданского долга, во имя любви и жалости, но они бессильны наполнить эту бездну, которая растет и становится все грознее и грознее, отвечая на любовь раздражением и злобою, отчаяния и похоти. Разрушены вековые узы исторически создавшегося рабства и уничтожено владычество человека над бесправными подобными вещи рабами; и вместе с тем создаются новые виды тяжкого экономического рабства, порождаемого самой свободой экономической деятельности, рабства безысходного, коему подвергаются массы из-за хлеба насущного. Создаются во имя свободы и равноправности новые усовершенствованные в конструкции виды правления, основанные на участии всех и каждого в выражении народной воли; но приводят к новому виду безответственной деспотической воли большинства, причем мерилом правды и самого права становится принадлежность к той или иной партии. И посреди всех этих усовершенствований порядка и бытия человеческого слышится вековой вопль бедного человека: «Боже милостивый! где же Твоя правда!».
Остается вечное, неудержимое стремление всего человечества к правде. Это стремление пусть в себе растит и воспитывает каждая душа. С первых начал бытия оно служит для всякого человека показателем характера и духовной судьбы его: у одного загораются в душе огни любви и жалости, и негодования на неправду с горячею жаждою погасить ее или уравновесить; другой остается равнодушен и, заключая в плоти и похоти цель бытия своего, влачится по земле, не поднимая очей к небу. Но у кого горят эти огни, тому освещают они жизнь, и благо ему, когда это стремление к правде, пронося бережно сквозь всю суету мирскую, стремится он осуществить в жизни своей и в деле своем. «Что есть истина?»[47] – насмешливо спросил Пилат[48] и не стал ждать ответа: он думал, что это какая-то истина, от века умозрительно отыскиваемая мудрецами целого мира. Но прежде того вопроса Христос сказал ему: «Я на то пришел, да свидетельствую истину, и всяк кто от истины, послушает гласа Моего».[49] И все, иже суть от истины, все, у кого в душе горят эти огни стремления к правде, слушают гласа Его, вещающего о правде, о любви и жалости и о жертве, все они были, и есть, и будут стадо Христово, чаятели Царствия Божия. И все они, нося в душе веру, «не прияли обетования, но лишь издалеча видели обетованную землю» и умерли, взирая на пострадавшего за правду «начальника веры и совершителя Иисуса».
Культура
Показателем культуры служит утвердившееся в обычае сознание долга и ответственности. Где оно исчезает, там начинается одичание нравов. В простейшем виде это сознание обязанности каждого сводить свои счеты в связи со своими средствами, платить долги свои, в деле частном и общественном давать себе и всем, кому должно, отчет в употреблении денег по долгу или поручению, сознание обязанности мастера исполнить заказанную работу. Когда общество доходит до того, что это самое элементарное сознание истощается, когда самая мысль общественная извиняет и оправдывает явное нарушение долга в малом, тогда истощается мало-помалу способность протеста и негодования на нарушение дела в великом, общественном и государственном деле, бледнеют и спутываются самые основные понятия, на коих утверждается порядок общественной жизни. И тогда сколько бы ни усиливалось в обществе умственное развитие, как бы ни совершенствовались внешние условия цивилизации, культурное состояние такого общества жалкое и опасное.
_________
Показателем культуры в обществе служит обращение людей между собой. Когда оно основано на сознании истинной свободы, в чем проявляется уважение к личности всякого человека, внимание
к каждому, с кем вступают в отношение. Это свойство у древних называлось общим именем «reverentia». С понижением культуры это свойство истощается и исчезает, напротив того возрастает масса людей, не питающих уважения ни к чему, кроме своей воли и своей прихоти, людей без всякой сдержанности, без мужеского духа, без желания быть внимательным к кому бы то ни было, без сознания долга и ответственности в своих действиях.
_________
Какая-то анархия является в наше время в области философии. Почти все объективные истины – всеобщего сознания утрачивают свое значение, так что отрицание всякое неизменной и абсолютной истины представляется характерным свойством и признаком нынешнего времени. Религия, нравственность, право не суть уже абсолютные, существенные верования и убеждения духа, но получают значение каких-то живых ощущений и стремлений народной жизни, колеблющихся и видоизменяющихся. Каждая эпоха, каждый народ носит на себе след изменений и эволюций нравственного чувства и сознания; но ныне каждый человек в отдельности стремится создать для себя свою нравственность, свою религию, свое миросозерцание, создать и потом изменять сообразно с потребностью, если такая потребность существует. Итак, не удивительно, что целыми массами овладевает пессимистическое настроение, какое-то пресыщение культурой. Разочарованные, обескураженные, отчаянные люди отвращаются от всех высших духовных стремлений, придавая цену тому одному, что можно ухватить рукою и что приносит «действительную» материальную пользу и выгоду. Множество людей заражено ныне безнадежною духовною неврастенией, совершенною безыдейностью. Когда говорят о несостоятельности науки, в этом слове есть правда. Позитивизм наук, без философии, ведет прямым путем к несостоятельности и результатом является безыдейный позитивизм всякой власти и всякого авторитета.
__________
Непомерное развитие материальной цивилизации всюду приводит к оскудению духовных начал, добра и правды и к распространению лжи в социальном быте и в социальных отношениях. Общественный быт нашего времени преисполнен явлениями, во многом напоминающими или прямо повторяющими то, на что мы с удивлением и ужасом смотрим в описаниях Римской жизни в эпоху империи. Ювеналу нашего времени пришлось бы повторять или переделывать на новый лад картины и характер древнего Ювенала.[50] С распадением древних верований место их заняли в Риме безумные и развратные суеверия восточных языческих культов. Но разве у нас не то же самое безумие видим ныне в распространении лжехристианского сциентизма, в стремлениях искать какой-то новый веры – то в буддизм, то в оккультизме, в спиритуализм, в позитивизме, во множестве мечтательных культов, ищущих истины
в идеализации натуральных сил восточного язычества. Сцены Римского цирка разве не повторяются у нас в наших скачках с их состязанием и играми, в явлениях модного спорта всех видов? Театральная сцена нашего времени развитием крайнего реализма разве не напоминает Римский театр времен Империи?
__________
В просыпающемся уме развивается бродячая сила с природным инстинктом подражательности. Дело воспитания сосредоточить эту силу и направитвь ее; но наша система воспитания не сосредоточивает, а разбивает ее, и юные умы начинают странствовать далече от дома, захватывая на пути по всем сторонам образы, формы, идеи и впечатления. Так утрачивается в самом начале способность и желание познать себя, почувствовать свою силу, свою природу, из себя выработать сознание долга и цель жизни: только так может человек овладеть собою, а без того все, что захватит он на пути интересом и подражанием, будет не свое у него, а чужое. И так, разбиваясь на стороны, дух не столько приобретает силы, сколько утрачивает. Таковы бывают последствия того, что ныне служит нередко заменою воспитания, под именем самообразования.
__________
С тех пор как свет стоит, люди лгали, но столько ли Они лгали и притворялись, как лгут и притворяются в наше время, когда вошло в ход слово позировать для выражения такой идеи, какой не было прежде? Желание выказаться не тем, что есть человек, желание играть роль – свойство нашего века. В первой половине XIX столетия люди напускали на себя поэтическую возвышенность духа, какую-то сентиментальность, странную для простого народа. После того изменилась только форма: поэтическое притворство вышло из моды, но желание играть роль осталось, только приняло разные другие формы, а при новых обычаях общежития явилось множество новых случаев и побуждений к притворству. Всякого рода предприятия, ассоциации, биржевые сделки и спекуляции облегчили людям возможность представлять себя богаче, чем есть. Всякому журналисту, газетному писателю стало возможно выставить себя мастером политической науки, а члену парламента – политическим деятелем. С помощью бесчисленных энциклопедий, справочных книг, разного рода иллюстраций всякий может блеснуть образованностью или ученостью. Искусные люди с помощью нахальства, звонких фраз успевали пробраться в верхи общества, занимать важные места в администрации, пустить о себе славу хоть и на короткое время; люди с маленьким талантом приобретали громкую известность в литературе; люди без всяких средств, без всякого достоинства, с помощью бесстыдного нахальства, приобретали громадное богатство спекуляцией. Все это – ежедневные явления. Стало быть, для того чтоб иметь успех, надобно взять на себя роль, надобно позировать, надобно
стать на ходули, надобно жить сознательно в притворстве – в притворстве чувств, весть игру, в которой актер может увлечься до забвения своего притворства и сам уверовать в искренность принятого им на себя образа. И эта игра простирается на все обычаи нашего общежития, на все формы общественной жизни, на литературу, науку и политику.
Суд
Bacon, Essays, 56
Судьи должны помнить, что их должность «право судить» (ius dicere), а не суд создавать (ius dare), истолковывать закон, а не творить закон, или давать закон. Иначе похоже было бы на власть, которую присваивает себе Римская церковь: она под предлогом изъяснения Св. Писания не усумняется прибавлять (к нему) и изменять (его); заявлять (в нем) то, чего в нем нет, и вводить новшества под видом древности. Судьи должны быть богаты знанием, а не только остроумием, должны быть строги в своем сознании, а не только приятны и любезны, должны быть осведомлены в убеждении, а не легкомысленны. Свыше всего свойство их и добродетель их звания есть правдивость. «Проклять (в законе), кто нарушает межу ближнего своего» (Второз. XXVII). Кто переставит межевой камень, достоин порицания, а неправедный судья и есть нарушитель межи, когда он не по правде распределяет землю и имущество. Одно кривое решение больше делает зла, чем многие кривые примеры: они портят воду текучую, а то портит самый источник воды. «Что возмущенный источник и поврежденный родник, то праведник падающий пред нечестивым» (Притч. XXV, 26). Должность судейская имеет отношение к спорящим сторонам, к адвокатам сторон, к клеркам и подчиненным чинам юстиции, и наконец к Государю и Государству. И, во-первых, стороны. Есть судьи (говорит Писание), обращающие суд в отраву (Амос. V, 7), и такие есть, что обращают его в уксус; ибо неправосудие – горькая вещь, а волокита – кислая вещь. Первый долг судьи устранять насилие и обман; насилие же тем пагубнее, когда оно открытое, а обман, когда он сокрытый и прикровенный. Сюда присоединяются и кляузные дела, которые подлежат извержению, как отребье суда. Судья должен уготовлять путь свой к правому решению, как Бог уготовляет пути свои, возвышая долы и низводя стропотная в пути гладки. Итак, когда является с той или другой стороны рука высокая, сильное преследование, хитрые подвохи, лукавые комбинации, власть, неровность защиты, тут является прямая добродетель судьи в том, чтобы уравнять неравенство; чтобы мог он начертать свое решение, как бы на ровном поле. Сильный толчок производит кровь (Притч. XXX, 33), и виноград в точиле, когда непомерно жмут, дает терпкое вино со вкусом косточек. Судьи
должны избегать грубых выводов и натянутых заключений: самая жестокая пытка – пытка над законом; особенно в законе уголовном должно смотреть, чтобы цель устрашения не обращалась в цель жестокости, и чтоб законы не поражали народ дождем и огня и жупела, о коем говорит Писание (Псал. X, 6), а натяжка уголовного закона поражает народ таким дождем. Итак желательно, чтобы мудрый судья мог смягчать в действии уголовный закон, когда он долго остается в забвении или устарел для настоящего времени. Долг судьи принимать в соображение не один голый факт, но и обстоятельства каждого случая (ut res, ita tempora rerum). Там, где дело идет о жизни и смерти, судья должен (насколько позволяет закон), совершая правосудие, помнить о милосердии; строгим оком взирать на пример, но на человека милостивым оком. Об отношении к адвокатам и защитникам. Терпение и добросовестная внимательность в выслушивании сторон – это существенная принадлежность правосудия, а пространные речи судьи подобны плохо настроенному инструменту. Не пригодно судье заранее составлять себе мнение о том, чего он еще не выслушал в прениях; или предупреждая ход прений, перерывать свидетеля или защитника, либо сбивать их вопросами, хотя бы относящимися к делу. Дело судьи, в выслушивании прений, следующее: 1) направлять ход исследования; 2) умерять в речах излишнюю плодовитость, устранять повторения или нахальства; 3) излагать в извлечении весь материал, собранный во время допросов и прений и 4) объявить свое постановление или решение. Что свыше этого, то излишнее, и происходит либо из желания выказаться или от словоохотливости, от нетерпеливости, или от недостатка памяти, от недостатка ровной внимательности. Странно видеть, что нахальство адвокатов действует иногда на судей, тогда как судьи должны бы делать дело Божие, сидя на седалище Его, и помнить, что Он смиряет высоконравственных и смиренным дает благодать; но еще более странно, что судьи имеют иногда ведомых любимцев, кои умножают поборы и чинят пролазы в правосудие. Со стороны судьи ожидается благоволительная оценка адвокатской деятельности и похвала, когда адвокат искусно ведет дело и совершает защиту, – особливо со стороны, не успевшей выиграть дело: это поддерживает в глазах клиента репутацию адвоката и побуждает его усомниться в правоте своей. Но также общество ожидает от судьи, чтоб он выражал приличным образом и порицание адвокату, когда замечает в нем кляузные придирки, большую небрежность, недостаточное знакомство с делом, пристрастие в нападках или нахальство в защите. И не должен адвокат на суде входить в пререкание с судьей, или вступаться снова в суждения о деле, после того как судья объявил приговор свой; но с другой стороны не должен и судья прерывать ход дела своим рассуждением, и не должен давать стороне повод к жалобе на то, что адвокат ее не был выслушан и не заявлены ее доводы. Третье, относительно клерков и судебных чиновников. Место правосудия – священное место, и потому не только судебная зала,
но и ее преддверия должны быть ограждены от всякого соблазна и подговора, ибо, без сомнения, от терния, как говорит Писание, не собирают гроздий, и правосудие не приносит сладкого плода, когда вокруг его путаются зацепки и ходят хищные руки клерков и чинов судебных. Судебное производство обставлено дурными промыслами. Их можно назвать четыре. Первое: есть иные люди – сеятели тяжеб – они загромождают суд и смущают народ. Второе: иные люди напрасно запутывают суд жалобами и спорами – это не пособники суда (amici curiae), но паразиты и льстецы судебные, они завлекают суд за пределы его, ради прихоти своей и выгоды. Третье: люди, служащие суду, можно сказать, не с правой руки, а с левой; они преисполнены кляузных крючков и злонамеренных подвохов, коими отводят суд от прямых и ровных путей правосудия в дальние тропинки и лабиринты. Четвертое: это приставники и расценщики судебных сборов; эти люди оправдывают обычное уподобление суда колючему кустарнику, куда стремится стадо овец спастись от непогоды, а там всегда оставит часть своей шерсти. С другой стороны клерк, опытный в практике, знающий все ее приемы, разумеющий весь ход судебного производства, служит превосходным пособником суду и может нередко самому судье указывать пути и способы. Четвертое – отношение суда к Государю и государству. Судьи должны превыше всего помнить заключительное правило Римских двенадцати таблиц:[51] «Salus poluli suprema lex» (верховный закон – благо народное), должны знать, что всякие законы, если не согласуются с этим верховным законом, суть не что иное, как сеть льстивая и вещание неправого духа. И потому благо делу государственному, когда монархи и власти государственные почасту совещаются с судьями, и взаимно, когда судьи почасту спрашиваются у государя и властей: одно дело, когда в законе есть нечто не соответственное с делом государства, и другое дело, когда в государственном деле есть нечто несоответственное с законом, ибо случается нередко, что когда суд в приговоре своем рассудил только «мое и твое» право (meum et tuum), основания приговора и его последствия оказываются предосудительны для интереса государственного. Сюда относится не только достоинство и право государственной власти, но и все, что клонится к важному нарушению прав его или составляет опасный прецедент, или явно касается до целой массы населения. Весьма нерассудительно думать, будто закон – одно, а политика – совсем другое: и то и другое все равно, что дыхание и мышцы, совокупно движущие жизнь. Судьям следует также помнить, что у Соломонова[52] престола поставлены были львы с обеих сторон: львы должны быть, но стоять у подножия престола. И так да не дерзнут судьи в чем-либо нарушить права государственной власти. Судья должен твердо знать и помнить, в чем состоит его право и главная часть их звания: в мудром употреблении и применении закона; и апостол говорит о законе высшего порядка: мы знаем, что добр закон, если кто законно употребляет его (1 Тим. I, 8).
Печатается по книге: Вопросы жизни. М.: Синодальная типография, 1904. О том, что сборник статей «Вопросы жизни» является изданием К.П.Победоносцева, установлено по его переписке с управляющим Московской синодальной типографией С.Д.Войтом. В письме к нему от 5 ноября 1904 г. Победоносцев писал: «Нечего мне и думать о выпуске нового тома «Московского сборника», но у меня скопилось несколько статей, подходящих к нынешнему бесшабашному и безумному времени. Я придумываю вместить их в небольшую брошюрку (не многим разве больше 2-й книжки «Учитель и ученье»* и пустить под таким заглавием: «Листки Московского сборника.»».** В письме к С.Д.Войту от 9 ноября 1904 г. он обращал его внимание на то, что на «днях надеюсь прислать вам рукопись. Но название я переменю, и не хочу выставлять свое имя».*** И наконец, 10 ноября 1904 г. К.П.Победоносцев написал С.Д.Войту: «Вот, посылаю вам рукопись, о коей писал прежде. Книжка будет небольшая очень, в формате «Учитель и ученье». Заглавие будет такое: «Вопросы жизни». Имя автора не будет выставлено, и на обложке не будет публикации кроме означения цены и места продажи. Печатать на сей раз думаю не более 1200 экземпл. – Велите набирать и корректуру присылать мне. Всего будет 8 статей под заглавиями, без нумерации. В конце лишь оглавление».****
* Вторая книжка «Учитель и ученье. Педагогические заметки» с указанием на титульном листе как на издание К.П.Победоносцева была отправлена им для опубликования в Московскую синодальную типографию в конце января 1904 г. ** Российский государственный исторический архив. Ф. 1574. Оп. 1. Ед. хр. 40. Л. 83. *** Там же. Л. 85–86. **** Там же. Л. 87.
[1] Бэкон Френсис (1561–1626) – английский философ.
[2] Здесь при опубликовании в 1904 г. сборника статей «Вопросы жизни» допущена опечатка: должна быть ссылка на Евангелие от Матфея (XII, 30), а не на Евангелие от Луки (XII, 30).
[3] Тит Лукреций Кар (I в. до н.э.) – римский поэт и философ.
[4] Агамемнон – в древнегреческой мифологии царь Микен (или Аргоса), предводитель ахейского войска Троянской войны.
[5] Ифигения – в дневнегреческой мифологии дочь царя Микен (или Аргоса) Агамемнона, которую он принес в жертву богине Артемиде, чтобы обеспечить благоприятное отплытие греческого войска, направлявшегося к Трое.
[6] Диана – в дневнеримской мифологии богиня луны, с V в. до н.э. отождествлявшаяся с древнегреческой богиней Артемидой.
[7] Варфоломеевская ночь – принятое в литературе название массовой резни гугенотов католиками в ночь на 24 августа 1574 г. (праздник св. Варфоломея) в Париже, продолжившейся в последующие дни в провинциях Франции.
[8] Имеется в виду попытка английских католиков 5 ноября 1605 г. взорвать британский парламент.
[9] анабаптисты – последователи одного из наиболее радикальных сектанских течений эпохи Реформации в Западной и Центральной Европе в XVI в.
[10] кадуцей (лат. caduceus ʻжезлʼ – в античной мифологии обвитый двумя змеями магический жезл, атрибут бога Меркурия, то же у древнегреческого Гермеса – керикейон (κερικετον).
[11] Речь идет о римско-католической церкви.
[12] Лютер Мартин (1483–1546) – теолог и общественный деятель эпохи Реформации, основатель немецкого протестантизма.
[13] Кальвин Жан (1509–1564) – один из деятелей Реформации, основатель кальвинизма.
[14] пуритане – наименование во второй половине XVI – первой половине XVII вв. английских протестантов – последователей кальвинизма, недовольных половинчатой реформацией, проведенной в Англии в форме англиканства.
[15] Аристотель (384–322 до н.э.) – древнегреческий философ и ученый.
[16] Миневра – одно из главных божеств в древнеримской мифологии; почиталась как богиня мудрости, знаний, искусств и ремесел, отождествлялась с древнегреческой богиней Афиной.
[17] Юпитер – в дневнегреческой мифологии и религии верховное божество.
[18] Тацит Публий Корнелий (ок. 58 – после 117) – римский писатель-историк.
[19] Речь идет о Великой хартии вольностей – грамоте, подписанной английским королем Иоанном Безземельным (1199–1216) 15 июня 1215 г.
[20] Имеется в виду возникновение в 1265 г. английского парламента в царствование короля Эдуарда I (1272–1307).
[21] Речь идет о борьбе двух соперничающих династий – Йорков и Ланкастеров, которая продолжалась с 1455 г. по 1485 г. В этой войне погибли обе династии и почти вся родовитая феодальная знать Англии.
[22] Тюдоры – королевская династия в Англии 1485–1603 гг.
[23] Стюарты – королевская династия в Шотландии с 1371 г., а затем и в Англии 1603–1649 гг. и 1660–1714 гг.
[24] Капетинги – династия французских королей, правившая в 987–1328 гг.
[25] Филипп II Август (1180–1223) – французский король династии Капетингов.
[26] легинсты – средневековые юристы, противопоставлявшие светское римское право каноническому (церковному) праву и феодальным обычаям.
[27] Генрих IV (1553–1610) – король Франции с 1589 г. (фактически с 1594 г.), первый из династии Бурбонов. Во время Религиозных войн – глава гугенотов.
[28] Людовик XIV (1638–1715) – французский король с 1643 г. из династии Бурбонов. Период его правления явился апогеем в развитии французского абсолютизма.
[29] Лабрюйер Жан де (1645–1696) – французский писатель, сатирик-моралист.
[30] Юнг Артур (1741–1820) – английский писатель.
[31] Речь идет о работе французского философа-просветителя. Ж.-Ж.Руссо «Об общественном договоре, или Принципы политического права».
[32] конвент – высший законодательный и исполнительный орган первой французской республики, действовавший с 21 сентября 1792 г. по 26 октября 1795 г. Речь идет об якобинском этапе в истории конвента, когда народное восстание 31 мая – 2 июня 1793 г. привело к изгнанию жирондистов из конвента и к передаче всей полноты власти якобинцам.
[33] Наполеон I Бонапарт (1769–1821) – французский государственный деятель и полководец, первый консул Французской республики (1799–1804), император французов (1804–1814 и март – июнь 1815).
[34] префект – во Франции лицо, возглавляющее департамент как представитель центрального правительства; считается главой всех государственных учреждений в данном департаменте.
[35] Блан Луи (1811–1882) – французский социалист, историк, журналист, деятель революции 1848 г.
[36] Комб Эмиль (1835–1921) – французский государственный деятель. В июне 1902 – январе 1905 г. Комб – глава французского правительства. Правительство Комба провело некоторые антиклерикальные мероприятия: закрыло ряд католических конгрегаций, запретило деятельность религиозных обществ в области просвещения, подготовило законопроект об отделении церкви от государства (осуществлен в конце 1905 г.).
[37] Филипп II (1527–1598) – испанский король с 1556 по 1598 г., крупнейший представитель испанского абсолютизма.
[38] Нантский эдикт – эдикт, подписанный французским королем Генрихом IV в апреле 1598 г. в Нанте; завершил религиозные войны во Франции. По Нантскому эдикту католицизм оставался господствующей религией, но гугеноты получили свободу вероисповедания и богослужения в городах (кроме Парижа и некоторых других), в своих замках и ряде сельских местностей; им предоставлялось право занимать гугенотам судебно-административные и военные должности; для разбирательства судебных дел гугенотов при парламентах в Париже, Тулузе, Бордо и Гренобле были созданы особые палаты, состоящие наполовины из гугенотов; им было разрешено созывать свои политические конференции и синоды. По секретным дополнительным статьям эдикта гугеноты получили 100 крепостей с гарнизонами. После войны с гугенотами в 1621–1629 г. секретные статьи эдикта были ликвидированы по миру в Але (1629 г.). Людовик XIV в 1685 г. окончательно отменил Нантский эдикт 1598 г.
[39] Вольтер (псевдоним; настоящие имя и фамилия: Мари Франсуа Аруэ (1694–1778)) – французский писатель, философ, историк.
[40] Монтескье Шарль Луи де Секонда (1689–1755) – французский просветитель, правовед, философ и писатель.
[41] Бюффон Жорж-Луи Леклерк (1707–1788) – французский ученый и писатель.
[42] Тэн Ипполит Адольф (1828–1893) – французский философ, эстетик, писатель, историк.
[43] Антонины – династия римских императоров в 96–192 г.; названа по имени Антонина Пия. Время правления Антонинов считается периодом наивысшего расцвета Римской империи.
[44] Гете Иоганн Вольфганг (1749–1832) – немецкий поэт, мыслитель и естествоиспытатель.
[45] Псалтирь – сборник псалмов, входящий в Ветхий завет. В традиционный (масоретский) текст Ветхого завета входят 150 псалмов, разбитые на 5 книг; в Септуагинте – 151 псалом.
[46] Евангелие от Иоанна. Гл. 18. Ст. 36.
[47] Там же. Ст. 38.
[48] Пилат Понтий – римский прокуратор, управлявший Иудеей с 26–36 гг. н.э.; согласно евангельской традиции, он был судьей Иисуса Христа и приговорил его к смертной казни.
[49] См.: Евангелие от Иоанна. Гл. 18. Ст. 37.
[50] Ювенал (ок. 60 – ок. 127) – римский поэт-сатирик.
[51] Законы двенадцати таблиц – свод законов Древнего Рима, созданный, согласно традиции, особо избранными коллегиями децемвиров в 451–450 г. до н.э. Представляли собой запись обычного права римской общины. Название связано с тем, что они были записаны на 12 досках, выставленных на городской площади.
[52] Соломон – царь израильско-иудейского царства в 965–928 г. до н.э. Согласно библейской традиции, славился необычайной мудростью; по преданию, Соломон – автор некоторых книг Библии. |
|||||
|
 |
|